Воейков Дмитрий Дмитриевич (1885)

• Дата рождения: 1885 г.
• Место рождения: г. Санкт-Петербург
• Пол: мужчина
• Национальность: русский
• Профессия / место работы: инженер центральной лаборатории завода "Красный выборжец"
• Место проживания: г. Ленинград Советский пр., д. 48, кв. 23
• Партийность: беспартийный

• Дата расстрела: 22 сентября 1938 г.
• Место смерти: г. Ленинград

---

• Дата ареста: 4 ноября 1937 г.
• Осуждение: 21 сентября 1938 г.
• Осудивший орган: Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград
• Статья: 58-7-8-11 УК РСФСР
• Приговор: ВМН (расстрел)
• Дата реабилитации: 1957 г.

---

• Источники данных: Ленинградский мартиролог

Биография

Дмитрий Воейков родился в 1885 году, по образованию был инженером-металлургом – учился в Горном институте и Фрейбергской горной академии в Германии. После окончания учебы работал в экспедиции в Туркестане. В 1914 году его пригласили в мастерскую электротехнической школы для исследований в области детекторных кристаллов. Воейков изобрел свой детектор, названный его именем. В 1921 году Дмитрия Дмитриевича пригласили в Москву, в радиоотделение электросвязи ВСНХ, для организации лаборатории детекторных кристаллов его системы. Арест произошел, когда Воейков работал инженером центральной лаборатории завода «Красный выборжец» в Ленинграде. Арест произошел 4 ноября 1937 года.

Сын Дмитрия Воейкова, тоже Дмитрий, вспоминает:

3 ноября 1937 года отец вернулся с работы непривычно рано и принес в пакете какие-то личные вещи, которые держал на работе. «Уволили», - хмуро пояснил он причину столь раннего появления. Как выяснилось позднее, увольнение было проведено с грубыми нарушениями законодательства: его никто не вызывал, объяснений никаких не требовал и причин увольнения не сообщал. О факте увольнения он узнал случайно: кто-то из сотрудников выразил ему свое сожаление, увидев приказ на доске объявлений. Такая практика была в те годы, чтобы не отвечать за «ошибки в подборе кадров». Руководство предприятий угодливо увольняло людей, которых НКВД намечало арестовать, и они шли в тюрьму уже безработными. Разумеется, тогда практиковали и громкие устрашающие аресты в служебных кабинетах крупных руководителей, но отец к их числу не принадлежал и к нему применили более простой описанный выше прием.

Отец и мать тогда этих тонкостей не знали и поэтому весь вечер продумывали варианты, как заделать брешь в бюджете семьи, вызванную увольнением. К этому времени мать уже вела уроки английского в школе, отец тоже преподавал по своей специальности, имея нагрузку как совместитель. Было решено, что оба они будут ходатайствовать об увеличении числа часов в самое ближайшее время, но планы эти были нереальны, так как утром единственным добытчиком в семье осталась только мама.

Около 12 часов ночи, когда все уже спали, раздался громкий требовательный стук в кухонную дверь, выходившую на «черную» лестницу. Наша домработница Наташа впустила незваных гостей и провела их к отцу, а сама пришла к Кате (моей старшей сестре) и рассказала ей о роковом визите. Эту бурную ночь они так и провели вместе без сна, с тревогой слушая отдельные звуки, иногда долетавшие до них. Мать постоянно была на обыске вместе с отцом. Меня как маленького не будили, и обыск шел в основном в нашей столовой, совмещавшей в себе функции гостиной, кабинета и спальни отца. Комнату, где я спал, мать представила как детскую, и здесь обыск провели весьма поверхностно, даже не разбудив меня. В гостиной полностью переворошили бюро отца, выбросили из шкафа его одежду и белье, простучали стены в поисках тайников. По словам матери, при всем этом показном рвении искали как-то так, будто заранее знали, что ничего запретного не найдут, однако какие-то бумаги посетители взяли с собой.

Мать разбудила меня чуть раньше обычного и коротко сказала: «У нас обыск, отцу, вероятно, придется поехать с НИМИ. Не заходи в столовую, пока я тебя не позову, соберись в школу сам и не забудь физкультурную форму». Спросонья плохо поняв начало, я сосредоточился на поисках формы и чуть не прозевал выход отца. Неожиданно вошла мать и сказала, что отец уезжает, и я могу зайти проститься с ним.

Я вошел в столовую и увидел пустое открытое бюро, кучу бумаг перед ним, распахнутый шкаф, из которого были выброшены одежда и белье отца. Мебель была как-то непривычно сдвинута на середину комнаты, в углу около рояля понуро сидели трое женщин-понятых, заметно переживавших свою невольную причастность к происходившему. Одну из них я узнал и поздоровался с ней: это была наша дворничиха. Она приветливо ответила мне, словно уже давно искала и не могла найти другую форму выражения сочувствия нашему горю. В комнате было еще несколько незнакомых мужчин, один из них поторапливал подчиненных и объяснял им, что следует взять с собой. Он же подошел к отцу с просьбой не затягивать прощание, так как «все устали». Отец не ответил ему и быстро поцеловал мать, сказав ей несколько слов утешения. Молча обняв Катю и меня, он решительно шагнул к двери, стремясь быстрее прервать эту страшную сцену, в которой нервы всех были уже на пределе. Один из оперативников, по-моему, с винтовкой, а не с револьвером в руке, последовал за ним. Затем вышли остальные и чуть позже, отдельно от них, ушли понятые.

Наконец дверь закрылась, и мать, державшаяся всю ночь очень мужественно, села в кресло и разрыдалась. Однако, быстро взяв себя в руки, она отправила нас в школу и взялась с Наташей за уборку. Когда мы вернулись, все было как прежде, но отца мы уже не увидели никогда.

Русский фольклор, классическая литература и живопись («Живой труп», «Не ждали», «Всюду жизнь») приучили нас к мысли, что арестованный часто не преступник, а жертва обстоятельств, поэтому на Руси сочувствие к ним всегда было традицией. Особенно важным это стало в те страшные годы, когда невинных людей сажали тысячами. Большинство соседей по дому стремились как-то ободрить мать и выразить ей уверенность в том, что все закончится хорошо и отца скоро освободят и оправдают. К сожалению, истинных масштабов происходившего они не знали и не могли знать, но я благодарен им за проявленные чувства, так как тогда подобное участие требовало немалого мужества: ведь были и стукачи, которые делали карьеру на доносах и горе других.

Дети, с которыми я играл во дворе, знали о нашей беде и деликатно никогда не напоминали о ней. Исключение составлял только один парень лет 15-16, которого звали Крошка - эта кличка была уменьшительным от редкого имени Кронид, присвоенного ему родителями. Будучи большим и толстым подростком с явно садистскими наклонностями, он любил поймать меня за шиворот и, крепко держа, поинтересоваться с издевкой: «А где это твой батя, что-то я его давно не вижу?» Вероятно, я сам был виноват в этом, потому что, стремясь избавиться от его захвата, в первый раз соврал ему, что отец уехал, поэтому Крошка, зная истинное положение дел от своих родителей, упорно добивался от меня правды. Должен признаться, что после возвращения из эвакуации я с радостью узнал, что Крошка погиб в блокаду, не на войне, а в драке у булочной, что казалось мне более справедливым концом для этого типа.

Реальные причины ареста мы так и не узнали ни тогда, ни даже теперь, когда Катю познакомили с делом отца. Поводом для ареста послужил случай брака в партии армейских фляг, где было обнаружено повышенное содержание свинца. В годы, когда я работал главным инженером, а потом и директором завода, случаи брака военной продукции изредка бывали, но время было иным и у нас никого не сажали, а заставляли найти и устранить причину брака и заплатить высокие штрафные санкции. В 1937 году подобный брак стоил жизни примерно десятку сослуживцев отца, которые не имели никакого или крайне незначительное отношение к случившемуся…

В те годы арестом главы семьи несчастья последней не ограничивались, за ним могли последовать или арест матери, или высылка ее вместе с детьми и конфискация имущества и жилплощади. Так как сразу после ареста отца мать не посадили, она начала готовиться к высылке. Что-то из вещей было продано, а часть приличной мебели для сохранности перевели к знакомым. Стремясь обеспечить возможность заработка даже в деревне, мама купила пишущую машинку, которая вместе со швейной машиной «Зингер» стояла в боевой готовности на случай высылки. Однако в конце 1937 и начале 1938 годов никаких страшных предписаний нам не поступило. Как стало известно недавно, отца расстреляли в сентябре 1938 года, но семье о его действительной судьбе не сообщили, а довели до сведения модный тогда приговор «10 лет без права переписки». Эта формулировка всегда сопровождалась требованием конфискации имущества и жилплощади осужденного, ради чего и выписывался упомянутый ложный приговор, служивший основанием для действий судебных исполнителей.

Когда-то наша квартира имела шесть комнат, но в конце 20-х годов отцу предложили сделать «самоуплотнение», и две комнаты с выходом на «черную» лестницу были выделены в отдельную квартиру. В нашей квартире осталось четыре комнаты: 29, 18 и 11 у нас и 19 кв. м – у упоминавшейся ранее Е.Н. Урядовой, которая жила здесь с момента найма квартиры. Комнату 18 кв. м. у нас отобрали для нужд НКВД. К счастью, в нее вселили очень приличного человека, Василия Ниловича Уткина, который был не оперативником, а простым автослесарем в гараже НКВД. Мы прожили с ним очень дружно около 20 лет почти до его кончины.

Из мебели у нас конфисковали шкаф и диван отца, а также часть его носильных вещей и белья. Эта «мягкая конфискация» рассматривалась как косвенное подтверждение невиновности отца и давала повод надеяться на пересмотр его дела, о чем мать безуспешно хлопотала, не догадываясь о том, что мужа уже нет в живых. Я сомневаюсь, чтобы мать, узнав о своем вдовстве, решила выйти замуж вторично, но кощунство режима состояло не только в произволе распоряжаться жизнью арестованного, но и в возможности бесцеремонно обращаться с его близкими, скрывая правду даже об их личной судьбе. Вскоре после ареста отца пришлось отпустить Наташу, так как денег на ее содержание у матери не было. Наташа поступила на прядильно-ниточный комбинат и стала намотчицей. Сначала она жила у нас, потом переехала в общежитие, а в блокаду получила комнату в соседней с нами квартире. К моменту нашего возвращения из эвакуации Наташа работала в столовой комбината официанткой и, так как в 1944 году время было по-прежнему голодным, систематически подкармливала меня кашами. Мебель, которую мы перевели к знакомым, погибла, так как до войны у матери недоставало свободных денег для перевозки вещей домой, а в блокаду в дом знакомых угодила бомба, и он был полностью разрушен.

После ареста отца наше финансовое положение было очень тяжелым, так как мать имела еще очень небольшой стаж преподавания в школе, частной практики как педагог не приобрела, а других источников существования еще не нашла. К счастью, в те годы широкое изучение языков только начиналось и подготовленных преподавателей с высшим образованием практически не было. Благодаря этому мать принимали на работу, опираясь на ее отличные знания языков, полученные в Смольном институте, диплом которого приравнивался только к среднему образованию. Понимая, что со временем отсутствие высшего образования будет ей большой помехой, мать еще в 1935 году поступила на ускоренное обучение в институт иностранных языков, размещавшийся тогда у Смольного собора.

Ей зачли языки и некоторые общеобразовательные предметы, поэтому учеба свелась к освоению теории языкознания и методики преподавания, которые были полезны, и мучительному заучиванию истории партии, исторического и диалектического материализма, бредовых идей языковеда Марра и прочих ересей тех лет, считавшихся необходимыми для преподавателя. В 1938 году мать совмещала работу в школе и городском отделе народного образования (ГОРОНО), а кроме того, вела занятия в институте усовершенствования учителей. При этом, будучи на работе по 12-14 часов в день, она не бросила учебу и окончила институт с отличием. В этот же год Катя окончила школу и поступила на химический факультет университета. В доме был большой праздник по поводу этого триумфа, и мать была рада не только успеху дочери, но и долгожданному освобождению от невыносимых нагрузок на работе и в учебе, завершить которую она считала своим нравственным долгом.

Итак, весна и лето прошли успешно, а осень опять вернула все на минорный лад: приговор, конфискация, подселение новых жильцов и опасения гибели отца. О расстреле мы тогда не знали, но все время боялись, что невыносимые условия тюрьмы и ссылки могут подорвать его здоровье, из-за чего каждый день за решеткой может стать роковым. Как выяснилось почти через 50 лет, тяжелые предчувствия, которые все скрывали друг от друга, были не лишены оснований…»

Следствие длилось девять месяцев; вместе с другими руководителями этого завода Дмитрий Воейков обвинялся, в частности, и в том, что они производили отравленные металлические котелки для армии. Смертный приговор был оглашен 21 сентября 1938 года, и уже на следующий день он был расстрелян.

В 1957 году по запросу дочери дело было пересмотрено, и Дмитрий Дмитриевич Воейков был полностью реабилитирован.

Установка памятного знака "Последним адресом"

Фото: Инициативная группа «Последнего адреса» в Санкт-Петербурге

Дом на пересечении трех улиц - Кирочной, Кавалергардской и Суворовского проспекта - возник в 1913 году. В эпоху модерна архитектор Николай Захаров возводит это здание с превалированием классицистических черт.

24 апреля 2016 года внучка Дмитрия Дмитриевича Воейкова прикрепила на дом табличку памяти своего деда.

Материалы проекта "Последний адрес".