Оксман Семен Андреевич (1896)

Дата рождения: 1896 г.
Варианты ФИО: Оксман-Величко Семен Андреевич; Величко Семен Андреевич; Оксман Семен Андреевич
Пол: мужчина

Дата ареста: 1938 г.

Архивное дело: П-27677
Источники данных: ГА РФ, архивно-следственное дело

Биография

Семену Андреевичу я племянник. От него остались собственные воспоминания о пережитом. На мой взгляд, они интересны и полезны даже для тех, кому ненавистны «большевики». К воспоминаниям есть примечание:

«Примечание сына:

Отец работал над этими воспоминаниями несколько лет, почти до конца жизни. Даже после первоначальных двух-трех машинописных экземпляров, которые для него сделала платная машинистка, он что-то видоизменял, что-то добавлял, что-то отбрасывал, никому не показывая, что он пишет. Перед смертью он распределил каждый экземпляр (их было всего несколько, в том числе и вновь напечатанные после его добавлений и поправок) по отдельности между родственниками. Данный экземпляр находится у меня, и я привожу его полностью без каких-либо изменений, кроме отдельных самых очевидных орфографических ошибок и опечаток.
Перед собственным уходом я счел своим долгом сохранить эти воспоминания отца, независимо от того, какова будет их дальнейшая судьба.
В.С.Величко. 15 сентября 2007 г.»

Сын С.А. (Вадим Семенович Величко) ушел из жизни в декабре 2017 года. Теперь указанная судьба зависит от меня. Могу предложить текст воспоминаний «Открытому списку», если это не противоречит принципам его существования и развития.

В любом случае, если я помещу здесь этот текст, то приведу его с собственными комментариями и предварю его своим предисловием. Вот это предисловие:

Предисловие публикатора

Дядя Сема (1896-1973), родной брат моего отца, оставил солидную машинописную книгу о своей жизни под названием “Пути-дороги рядового большевика”. Для украшения тут же дан эпиграф: “Когда выжмешь сухой факт, порой капнет слеза или кровь” (автор этой метафоры не указан). Читать книгу трудновато по многим причинам - от не слишком качественного слога до горделивого идеологического захлеба, от духа непререкаемости любых авторских суждений до постоянно навязываемой читателю позы автора-скромника (мол, всего лишь “рядового”), от ограниченной политизированности мировосприятия до самоупоения этой ограниченностью. Однако подзаголовком своей книги (“Факты и только факты”) сам же автор, очевидно, хотевший лишь подчеркнуть, что он ничего не придумал, невольно подсказывает читателю,что не надо обращать особое внимание на всякие словеса оценочного содержания, а есть смысл просто узнавать о разных фактах, жизненных ситуациях.

Дядя Сема был довольно твердолобым ленинцем, и было бы бессмысленно ожидать, что он, до своих 40 лет взраставший в атмосфере обожествления пролетарски-классового сознания, откажет себе в удовольствии (тем более на старости лет, когда он писал эту книгу) выполнять святую обязанность партийца - поучать всех большевистской демагогией. Однако, плюя на эту демагогию с сегодняшней высокой колокольни и осуждая революци-онеров за те страдания, которые они принесли массе людей, не ангажированных большевизмом (чему довольно много примеров в рассматриваемой книге), нельзя забывать, что и классу “капиталистов”, и буржуазному общественному строю, борьбе с которыми дядя Сема отдавал свою жизнь, соображения человеколюбия и забота о благополучии миллионов божьих тварей были чужды не в меньшей степени. Социально ориентированных моделей демократии, опирающихся на эффективные экономические механизмы, тогда еще не существовало. Но зато уже давно витала идея социального равенства, хитроумно совмещенная с утопической мечтой о возможности организовать такие механизмы через “диктатуру пролетариата”. Надо ли удивляться тому, что в условиях архаичного государственного устройства, не подававшего сколь-либо существенных признаков отказа от деспотических методов управления вплоть до марта 1917 года,да еще при уставшем от постоянного прозябания,но падком до радикальных вероучений народе, большевикам удалось посредством означенной красивой утопии оболванить часть этого народа - таких людей, как выходец из еврейской бедноты, немного прикоснувшийся к грамоте и к чувству пролетарской солидарности, юный токарь Семен Оксман?

Автор излагает события своей жизни как бы иллюстрируя официальную “Историю КПСС”: тяжелая жизнь народа при царе и капиталистах, рост классового сознания рабочих, революция и гражданская война, строительство нового общества, “измена” Сталина, восстановление ленинских норм. Публикатор решил немного перекомпоновать книжку, нарушая хронологию, но, как ему кажется, оттеняя истинную драматургию судьбы автора. Шесть с половиной главок,охватывающих четыре года революции, даются с самого начала. Конечно, их содержание не очень увлекательно,потому что лишено оттенка непосредственности, непредвзятого созерцания того, что происходит вокруг автора. Но все-таки это прямое историческое свидетельство, пусть хоть и сильно субъективизированное, размытое временем и замусоренное шелухой мировоззренческого пристрастия очевидца и “рядового” участника событий. Кроме того, это, как ни суди, главная тема в симфонии данной жизни. После нее даются пять главок, относящихся к годам юности автора. Его активное участие во всей последующей исторической авантюре логически вытекает из этих его “университетов”.

Данные воспоминания изобличают их автора как истинного “большевика”, т.е. человека, способного быть одухотворенным только борьбой. Как следует из его жизнеописания, про целых 16 лет своего постреволюционного мирного существования (с 1920 по 1936 год) дяде Семе по существу ничего не захотелось сказать, кроме того, что он являлся все это время “партийным функционером” на разных постах. Естественно, вожди, озабоченные постоянной кровавой грызней за верховную власть, использовали массу активистов революции как своих ставленников и на мирном фронте, чтобы от своего имени как-то налаживать в стране большевистскую пародию на социализм, одновременно держа этих сошек-начальничков в жесткой дисциплинарно-идеологической узде. Дурман партийного рабства во лжи пропитал души “рядовых бойцов” еще до того, как их начали в массовом порядке изводить физически. Дело даже не в том, что и на старости лет дядя Сема продолжал смаковать всяческие догмы, истинная цена коим нуль (про “политическое доверие”, про долг вести “партийную пропаганду” и пр.). Истинная трагедия заключалась в исчерпанности всего большевистского замысла захватом власти. Основной массе бывших “рядовых”, осуществивших и отстоявших октябрьский переворот, по душе было не растекаться по разным “уклонам” и “оппозициям”, давившимся верховными вождями на корню, а исповедывать единомыслие, подчиняясь уставу своего ордена (пресловутый “принцип демократического централизма”). В итоге это привело к смирению с самообманом и даже почитанию оного как “диалектической” альтернативы самостоянью человеческой личности. Ведь не мог дядя Сема, при его склонности все “обмысливать”, не увидеть в течение всех этих 16 лет ничего, что противоречило бы его исконным понятиям рабочего человека. Но он не захотел ни о чем таком написать, стремясь сохранить в чистоте свою партийную правоверность даже в 70-е годы.

В первом варианте своих записок дядя Сема описывал такой эпизод. На одном из партийных собраний, где он присутствовал, кто-то выступил с какой-то чушью, сказавши при этом, что говорит “от имени партии”. Вопрос обсуждался весьма мелкий ,сугубо местного значения. Однако, как любитель “красиво” высказаться, дядя Сема решил возразить выступившему в такой форме: “Я не знаю, от имени какой партии вы говорите, но только не от нашей, большевистской”. Дело было в 30-х годах, и вскоре дяде Семе припомнили этот его полемический выверт, обвинив в том, что он якобы призывал к “многопартийности” (это считалось, как известно, смертным грехом в нашей стране). Вполне очевидно, такой факт свидетельствовал лишь о ничтожности непосредственных соратников автора воспоминаний, но никак не мог быть поставлен в вину главному (по мысли, проповедуемой в мемуарах) злодею. Наверное, поэтому в окончательной редакции своих записок дядя Сема решил про этот случай не упоминать. И однажды рассказанный мне эпизод своего общения со Сталиным не включил в свои записки, очевидно, стремясь полностью дистанцироваться от этого “узурпатора”. Эпизод был такой. В начале 30-х годов дядя Сема работал на высокой партдолжности в Сталинграде (на заводе “Баррикады”). Его в числе других подобных вызвали в Кремль на некое совещание, и там Сталин его спросил: “Таварищ Велычко! Скажи-ите, а клопи в ваших рабочих квартирах ест?” Я не запомнил, что ответил ему дядя Сема (возможно, сказал “Бывают” или “Попадаются”, т.к. мнится, что Сталин произнес что-то типа “Плохо, таварищ Велычко”). И про свои перипетии 20-х годов, касающиеся партдискуссий относительно Троцкого и прочих “уклонистов”, дядя Сема ничего не пишет, хотя при его неуемной активности вряд ли там ничего не было, коли его мгновенно исключили из партии в августе 1936 года. А из опубликованного открыто о лагерях упоминает только Алдан-Семенова (“Барельеф на скале”), как будто не было “Ивана Денисовича”, - тоже дань фарисейству эпохи зрелого большевизма (ведь Солженицын в годы писания дядей Семой своего текста был врагом его партии).

Наибольший объем (две трети) текста книги занимает описание жизненной катастрофы одного из многих миллионов, превращенных в навоз для возведения саманной постройки вожделенного ими социализма в азиатской сатрапии. Автор постоянно называет причиной своих 19-летних мытарств по тюрьмам, лагерям и ссылкам “предательство”. Автору ясно, кто и кого предал,- Сталин их, честных и “ни в чем не повинных” большевиков. Но предают всегда в чью-то пользу, а автор нигде не объясняет - кому они были “преданы”. Если оставаться в рамках его трактовки, это, недостающее звено категорически необходимо. И его можно найти. Это наш героический народ, признающий единственную форму общественных отношений: “господин - раб”. И когда его высшие господа цивилизовались до состояния, при котором сочли неловким добивать жалкие остатки изможденных узников большевизма и выпустили их из лагерей, списав все на “культ личности”, среди этих остатков оказалось много таких, кто не то чтобы был способен усомниться в марксизме-ленинизме, но не хотел даже понять, что именно их, как и большинства народа, рабская преданность господам вождям и этому учению, с его святынями - партийной дисциплиной и классово-пролетарским сознанием,свела на-нет благородные порывы их революционной юности. Дядя Сема был из этих многих, и, испытывая естественное сочувствие к тем физическим и моральным страданиям, которые он испытал, невозможно уйти от мысли: ему повезло очутиться среди тех, кого провидение избрало объектом своей кары,а не быть назначенным любимой партией своим “функционером” в карательных органах.

Для облегчения чтения публикатор несколько откорректировал построение фраз исходного текста, но ничего не выбросил и, конечно, не изменил в смысловом аспекте, хотя отношение автора к некоторым описываемым событиям не слишком гармонирует с нынешними взглядами публикатора (высказанными в небольших попутных комментариях).

Главы из машинописной книги С.А.Величко-Оксмана «Пути-дороги рядового большевика»

Глава 6

Всего через несколько дней после того, как стало известно в Киеве о свержении царского правительства, наступил совершенно новый период в моей жизни. Дело в том, что если раньше, как рядовой рабочий, я никак не влиял на деятельность предприятия, то теперь, когда возникали заводские комитеты рабочих, меня избрали в состав такового, а последний избрал меня своим председателем. Эта огромная качественная перемена наступила не случайно. Предыдущие четыре года, о которых по мере своего умения я написал на этих страницах, подготовили меня к тому, что в глазах рабочих я оказался приемлемым для этого совершенно нового дела. Думаю, это время стало новым и для других, кто был избран председателями заводских комитетов в первые дни после Февральской революции. С чего начать нашу работу в этом качестве, подсказывало, главным образом, классовое сознание. Вскоре на помощь комитетам пришло Правление профессионального союза металлистов. Отлично помню состав киевского Правления. Это были товарищи Е.Г.Горбачев, Р.Ицковский, Н.В.Голубенко1, А.Иванов (арсеналец) и Киселев (тоже из киевского “Арсенала”). Мне часто доводилось бывать на заседаниях Правления. Оно помещалось в бывшем Дворянском собрании на Крещатике. Главное, и может быть даже единственное, что заполняло работу завкома, это разбор конфликтов, возникавших между рабочими и администрацией завода. Наши решения по этим конфликтам были всегда в пользу рабочих, но их выполнение затягивалось из-за того, что завод принадлежал не отдельному капиталисту. В этом отношении мы находились в несколько ином положении по сравнению с завкомами на тех предприятиях, которые принадлежали частным лицам. Администратор завода, инженер Рыбалко, хотел казаться либеральным, но в то же время оттягивал выполнение решений завкома, ссылаясь на то, что не получал еще согласия от правления земств. Кроме такой проволочки, администратор (он носил форму “земгусара”2) прибегнул еще к одной провокации. Пользуясь тем, что в составе завкома большинство членов были рабочие, не принадлежавшие тогда ни к каким партиям, этот ставленник земства пытался внушить членам завкома, да и всем рабочим завода, что затяжка в выполнении решений происходит потому, что они приняты под давлением председателя-большевика, т.е. меня. Об этом я говорил в Правлении своего профсоюза, там меня успокаивали и приободряли. Не знаю, как тов.Киселев, но все другие из перечисленных товарищей были большевиками и поэтому они так реагировали на мои сообщения о “делах” в завкоме. Иначе реагировал на мое беспокойство по поводу этих козней мой двоюродный брат. Он неоднократно заводил речь о том, что не следует забывать, что я еврей и что в Киеве надо быть тише травы и ниже воды, помня, что Киев не входит в черту оседлости для евреев, а мои папки с делами (специального помещения для нас на заводе еще не было), да еще и печать завкома, которую он у меня видел, не следует держать у него на квартире. Я, бывало, растолковывал моему брату, что времена с чертой оседлости не вернутся, но он не очень верил в это, хотя был умен. С умным человеком всегда можно найти путь к взаимному пониманию. Такой путь мы нашли, и я продолжал жить у него на квартире до июня 1917 г. и до этого времени продолжал быть председателем завкома. Кончилось то и другое потому, что в эту пору меня вторично призвали на военную службу. На этот раз меня признали годным и зачислили в 4-ую мотоциклетную команду Румынского фронта. Эта воинская часть была расположена в Одессе, и меня военным порядком отправили туда. Одесский воинский начальник, к которому я явился, хотел отправить меня в 49-й полк, тоже расположенный тогда в Одессе, но я сослался, что Киевом назначен в другую часть, и добился выполнения этого назначения. Мотоциклетная команда имела свои механические мастерские, где-то на Молдаванке (район Одессы), в которые меня зачислили токарем, но одели в форму солдата. Итак, я опять у станка, работаю опять в Одессе, но живу в казарме. Разница, конечно, большая, ведь без увольнительной записки в город не пойдешь, хотя революция произошла еще в феврале того года. Разница состояла и в том, что по существу я должен был работать так же, как раньше, но бесплатно, и как все солдаты получать грошевое солдатское жалование. По правде сказать, это меня тогда не огорчало. Кормить кормили, одевать одевали, казарма была неплохая, так что с этой стороны все обстояло неплохо. Единственное, что меня будоражило, это то, что я не выполнял такой активной, что называется, общественной работы, как последние полгода в Киеве. Но и этот пробел довольно скоро исчез. Получив увольнительную записку, я, как большевик, прежде всего, отправлялся в городской комитет большевиков. В это время Одесская организация РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия) только-только размежевалась по своим фракциям. Большевистская фракция превратилась в отдельную партию. Ее возглавляли т.т. Хмельницкий и Заславский Петр. Других товарищей я не помню. Я их застал в комитете, помещавшемся на Троицкой улице. Я им рассказал о себе и хотел получить от них нужный инструктаж о том, как себя держать в своей воинской части. Вскоре после этого моего первого посещения городского комитета партии меня избрали членом Солдатского Совета депутатов Одессы от 4-й мотоциклетной команды. Возможно, что это произошло по совету из горкома партии. Так или иначе, я включился в уже привычную для меня общественную деятельность, которой мне недоставало в первые дни моего солдатского положения. Общее направление деятельности рядового большевика в солдатской шинели мне было ясно и заключалось в том, чтобы всячески содействовать углублению революции, следовательно, поддерживать и распространять лозунг партии - вся власть Советам. Это мне было известно со времени апрельской партийной конференции, когда я еще был в Киеве. Кроме того, на митингах и собраниях, которые проходили в Одессе каждый день, деятельность рядового большевика заключалась в том, чтобы всячески доказывать гибельность призыва к наступлению на фронте. Такой призыв исходил от агитаторов Керенского - эсеров и меньшевиков, которых было немало и в совете рабочих, солдатских и матросских депутатов. В мотоциклетной команде, в особенности среди офицеров, таких агитаторов было хоть отбавляй. Они не агитировали, но и действовали как начальники. Пользуясь своим положением, они отправляли солдат команды в различные наряды, особенно тех, которые выступали как большевики, или тех, кто сочувствовал и шел за большевиками. Подобная уловка офицеров мне и другим большевикам из команды стала ясна, и мы запротестовали. Нам пригрозили отправкой в пехотную часть - в 49-й запасный полк, но до этого не дошло. В августе корниловщина появилась и в Одессе, и в близлежащих районах. Одесские Советы солдатских и матросских депутатов были настроены против корниловщины. На одном из заседаний этих советов была создана группа из четырех матросов и одного солдата. В нее вошли три матроса с “Синопа”, один матрос с “Алмаза” и один солдат из мотоциклетной команды, каковым был я. Мы получили задание от Советов отправиться в 239-ый запасный полк, в котором корниловщина свила свое контрреволюционное гнездо. Полк был расположен на границе с Румынией - в Рыбнице. Надо было тогдашними способами, т.е. с помощью митингов и собраний ликвидировать это гнездо. Энтузиазм и горение большевиков и тех, кто им сочувствовал, сыграли свою роль. Нам удалось выполнить задание, и корниловское гнездо в полку было уничтожено. Мне лично сильно посчастливилось. После моего выступления на митинге этого полка абсолютное большинство солдат проголосовало против Корнилова. Когда я сходил с трибуны, один из командиров какого-то подразделения прапорщик Петухов, направился ко мне с револьвером в руке. Это заметил руководитель нашей пятерки, матрос с “Синопа”, и тут же разоружил прапорщика, не допустив кровопролития. Нам пришлось захватить этого Петухова в Одессу и отдать в распоряжение Совета солдатских депутатов. Примечательно, что никто за этого рьяного корниловца не заступился. Дальнейшей его судьбой я не интересовался. Вернувшись в мотоциклетную команду, я не столько работал у станка, сколько использовался Советом солдатских депутатов для всякого рода поручений по Одесскому гарнизону. Это не могло нравиться начальнику мастерских штабс-капитану Крылову, а поэтому он приказал мне сдать резцы и измерительный инструмент. По этому же приказу меня отправили в распоряжение одесского военного начальника, а последний распорядился об отправке меня в 49-й пехотный полк. Я не подчинился этому и, сняв погоны с шинели, перестал быть солдатом. Спустя не более недели поступил токарем на табачную фабрику Попова.

Глава 7

В те времена рабочие, в особенности рабочие-металлисты были заняты не только у станков или тисков и верстаков, но и на учениях в рядах Красной Гвардии и в своих партийных и профсоюзных организациях. На фабрике я в первые же дни включился в работу в большеви-стской организации и в отряде Красной Гвардии. Тогда среди работавших в разных цехах большевиков было немного. Больше всего их было в механических мастерских, но в целом, несмотря на то, что фабрика насчитывала около 2000 рабочих и работниц, большевиков было не бо-лее двадцати человек. Костяк наш состоял из металлистов. Это были т.т. Гольдшмидт С.М., Левин С., Великий, Н.Л.Соболь (он работал в другом цехе), пишущий эти строки и некоторые другие товарищи, фамилии которых я забыл. Все мы состояли в Красной Гвардии. Ее отряд возглавлял слесарь тов.Броэр, считавшийся сотником. Конечно, красногвардейцами на фабрике были не только большевики, но и очень многие сочувствующие нам. Были среди нас и рабо-чие, считавшие себя анархистами, - это т.т. Полозов, Прусаков, Фиткаленко и др. Те, кто счита-ли себя меньшевиками, не состояли у нас среди фабричных красногвардейцев. В месяцы до Октябрьской Революции на фабрике происходили каждодневные “сраже-ния” между большевиками с одной стороны и меньшевиками и эсерами с другой. Последним приходили на помощь бундовцы и другие националистические группки.Корниловское контрреволюционное выступление многому научило колеблющихся, но меньшевики и эсеры продолжа-ли свою линию поддержки временного правительства Керенского. Почему-то не запомнился ни один случай, чтобы на собраниях или митингах на фабрике выступал кто-нибудь из руководителей городской большевистской организации. Должно быть, городские руководители переоценивали большевистские силы фабрики. Меньшевистские же руководители города наши фабричные собрания и митинги часто наводняли своим присутствием и выступлениями. Отпор им должны были давать наши же, фабричные большевики, т.е. рядовые рабочие и работницы. Нельзя сказать, что такие оппоненты меньшевиков всегда побеждали, в особенности когда те бравировали своими теоретическими и историческими познаниями. В этом случае мы не могли гладко и основательно опровергнуть их “аргументы”. Но когда вопросы касались практики тех дней, а именно, необходимости для рабочих вооружаться против контрреволюционных сил, меньшевики оказывались крепко биты. Запомнилось мне выступление главаря одесских меньшевиков Сухова. Он ратовал за то, чтобы рабочие и работницы фабрики не вооружались, так как, по его мнению, временное правительство само оградит страну от контрреволюционных мятежей. После Сухова выступила работница Л.И.Петренко и сказала, что в подавлении корниловского мятежа меньшевики и эсеры не принимали никакого участия, а большевики своей самоотверженной агитацией и служе-нием революции сыграли решающую роль в деле ликвидации корниловского мятежа в августе 1917 года. Заканчивая свое выступление,тов.Петренко, упомянула о том, как рабочий-больше-вик, недавно поступивший на фабрику, участвовал в ликвидации корниловского гнезда. Она имела в виду меня, поэтому я счел нужным выступить и подробно рассказать об этом. Теперь, спустя много лет, не сумею воспроизвести все, что я тогда говорил, да вряд ли это и нужно.Мне оставалось лишь подтвердить, что меньшевики, ни маститые. как Сухов, ни рядовые, никак не проявили себя в 239-м полку, в котором корниловщина пустила солидные корни.Понадобилось, чтобы из Одессы были посланы рядовые матросы и солдаты, большевики или с большевистским настроением, и только с их помощью эти корни были вырваны. Я тогда сказал примерно так. Меньшевики тут утверждают, будто корниловщина возникла из-за большевиков. Если одесские меньшевики будут приходить к нам, чтобы сеять такую ложь, какую мы услышали от Сухова, то мы, рабочие и работницы, в следующий раз не подпустим их к воротам фабрики. По одобрительным возгласам рабочих и работниц явно чувствовалась их солидарность с этим моим заявлением. Рабочим было особенно приятно, что их же человек,рядовой рабочий той фабрики, где они сами работают, разделал “под орех” меньшевистского главаря Одессы. Мы знали. что борьба за власть рабочих еще впереди и, следовательно, успокаиваться отдельными успехами не следует. В условиях украинской действительности борьба эта была особенно трудна. Ведь в то время возникла националистическая сила, возглавляемая всякими Петлюрами, Виниченками и прочими “самостийниками”. Они использовали положительное стремление украинских масс к национальной независимости и под этим флагом развивали шо-винизм, как известно, всегда идущий против классовой солидарности. Надо сказать, что именно из-за этого в Одессе (как и на всей Украине) победа рабочего класса, которая наступила в России 7 ноября (25 октября старого стиля) 1917 года, была ото-двинута до января 1918 года. В этих записках я не ставлю своей целью анализировать причины, приведшие к тому, что лишь спустя три месяца после Октябрьской революции в Одессе была установлена Совет-ская власть. Однако бесспорно, что одна из причин та, что “самостийники” всячески препятст-вовали ее установлению. Они оказались главными виновниками кровавых стычек в декабре 1917 г. (тогда погиб начальник штаба Красной Гвардии М.Кангун, о котором я писал раньше1 ) и боев на улицах Одессы в январе 1918 г. Рабочие и работницы фабрики Попова во главе с большевиками активно участвовали в этих битвах. Задержка борьбы за власть Советов свидетельствовала о тех дополнительных трудностях, которые были перед большевиками. Тогдашние Советы рабочих,солдатских и матросских депутатов, да и первый состав Румчерода (так называлась организация, объединившая воин-ские части Одессы и Румынского фронта) не нацеливали рабочих Одессы на то, чтобы взять власть в свои руки одновременно с Петроградом и Москвой. Лишь второй состав Румчерода, образовавшийся в начале декабря 1917 года, действовал под руководством большевиков. Председателем его был большевик тов.Юдовский. Этот состав стал нацеливать рабочих на взятие власти. Предвидя, что силами Центральной Рады будет навязана вооруженная борьба, большевистский Румчерод организовал вооружение рабочих заводов и фабрик. Что-нибудь в начале января 1918 года мне, в числе других рабочих фабрики, довелось привезти на грузовике винтовки и патроны. От Румчерода этот ценный груз сопровождал тов. Жмудский. Желающих вооружиться было столько, что привезенных нескольких десятков винто-вок для всех не хватило, даже несмотря на то, что красногвардейцы фабрики уже имели к тому времени винтовки от штаба Красной Гвардии. До 15 января оружие использовалось для того, чтобы люди обучались владеть им. Мес-том хранения винтовок и патронов было помещение фабричного комитета (в первом этаже воз-ле ворот с Малой Арнаутской улицы). В помещении фабкома день и ночь кипела жизнь. Дни летели быстро. Тут и повседневная работа по разбору конфликтов с администрацией фабрики,тут же и обучение тому, как правильно разобрать и собрать затвор винтовки. Наряду с этим - споры между анархистами и большевиками, так сказать, “идейные споры”. Для споров относительно обстановки в городе было много поводов. Они кончились, так как в ночь на 15 января бой за власть Советов начался. Отряд красногвардейцев из рабочих и работниц по указанию Александровского района, на территории которого находилась фабрика, был направлен на Пироговскую улицу к штабу Одесского военного округа для разоружения офицеров Центральной Рады. Мы и не предполагали, что, кроме выполнения этого боевого задания, нашему отряду придется еще сражаться целых четыре дня на улицах города, главным образом. в районе фабрики и пассажирского вок-зала. Активность “табачников” (так называли нас в городе) была известна и нашим врагам. Они поэтому особенно ополчились против нас и наседали на фабрику. В бою с петлюровцами был убит наш товарищ Великий, слесарь мастерских фабрики. Особенно ожесточенно проходила борьба с гайдамаками, засевшими в самом здании вокзала и вокруг него. Красногвардейцам крепко помогли моряки,и совместными силами мы разгромили петлюровцев,которые бросались в рукопашную борьбу у сквера около вокзала. 18-го января 1918 г. борьба в городе закончилась нашей победой, и власть перешла в руки Советов. Не могу не вспомнить эпизод, происшедший в те дни со мной лично. Продвигаясь вме-сте с другими красногвардейцами, я проходил мимо дома, в котором жили мои родители. Хотя железные ворота были на замке, я при помощи 2-3-х товарищей пробрался во двор, и мы заш-ли к моим. Жильцы дома, находившиеся во дворе, сначала испугались, но, узнав меня, успоко-ились, а моя мать, разрыдавшись у меня на груди, тут же с материнским умилением сказала: “Иди, сынок, продолжай сражаться за то, чтобы и нам хоть немного больше досталось в жизни. Ведь большевики этого хотят, разве не так?” Я крепко поцеловал мою бедную мать за ее добрые слова и ответил ей, что именно этого хотят большевики. И мы поспешили на соединение с нашим отрядом красногвардейцев. 26 июля 1966 г. я слушал передачу по 1-й программе радио. В этой передаче мать героя-революционера на Кубе разрешает сыну идти на сражение за дело социализма и говорит ему: “Иди, сын мой, иди”. От отвечает ей: “Спасибо”. Вот и мне моя мать такое же сказала в январские дни 1918 г., когда мы сражались за социализм - за дело трудового народа. По окончании уличных боев в городе установилось относительное спокойствие. Завоеванная Советская власть нуждалась в укреплении и на внешнем фронте, ибо против нее опол-чились враги. В непосредственной близости к Одессе Бессарабия была захвачена белорумы-нами в союзе с царским генералом Щербачевым. Он командовал тогда 9-й царской армией,располагавшейся в том районе. Это обстоятельство вызвало необходимость сосредоточить силы красногвардейцев после победы на улицах Одессы на внешнем фронте - у берегов Днестра. Спустя 5-6 дней многие из одесских красногвардейцев отправились в Тирасполь. В их числе были и наши “табачники”. Не помню, кому принадлежала инициатива организоваться в отряд (ведь Красной Армии еще не было), но мы вошли в этот отряд и дали ему имя героя- большевика Рошаля. Как известно, тов.Рошаль был послан В.И.Лениным на румынский фронт в качестве комиссара Советской России и погиб от руки царского генерала Щербачева. Этот факт и подсказал нам мысль назвать наш отряд именем одного из первых большевистских комиссаров. В состав отряда помимо нас, рабочих с фабрики Попова (т.т.Прусакова, Шелудко, Зямы Гольдшмидта и автора этих строк), вошли и другие товарищи. Фамилии некоторых из них остались в памяти - это реэмигранты: Мекель, Либерман, Беркович, которые считали себя анархистами, но в формировании отряда принимали организованное участие и были дисциплинированы. Во всяком случае за все время стоянки в Тирасполе не могу припомнить каких-либо анархистских казусов. Возможно, это следует объяснить тем, что нас, большевиков, в отряде было значительно больше, и, кроме того, рядом с нами стоял отряд под командованием тов.Котовского. Вскоре после формирования мы приняли первый бой с белыми. В этом бою мы потеряли трех человек убитыми и восемь человек ранеными. Среди последних был тов.Беркович, один их анархистов. Он был тяжело ранен и, после того как его вынесли из боя, тут же умер. Почему-то отряд решил хоронить его в Одессе. Должно быть, это решение было принято по инициативе анархистов, так мы думали тогда. Фактически захоронение т.Берковича в Одессе произошло по другой причине. Я это установил, занимаясь в ЦГА Советской Армии. В фонде №14 ед.хранения №29, на стр.30 сохранилась просьба родных В.Берковича перевезти его тело в Одессу. Данное мне поручение - отвезти на автомашине в Одессу труп нашего товарища - было, таким образом, ответом на эту просьбу. По прибытии обратно в Тирасполь я уже не застал свой отряд, так как все бойцы были направлены в окопы возле села Слободзея. Немедленно туда отправился и я. Должно быть, в конце марта 1918 г. наши советские отряды начали отступать как из Бессарабии, так и с Украины из-за предательской договоренности Петлюры с вильгельмовской Германией. В 1971 г. я ехал на автомашине из гор.Дубоссары, где был по приглашению РК КПСС, в Одессу. Дорога шла через Тирасполь. Как Тирасполь, так и дорога от него до Одессы отличались от того, что я видел в 1918 году, как небо от земли. Может быть, о моей поездке из Москвы в Дубоссары в 1971 г. напишу в другой раз. Германо-австрийские полчища начали оккупировать Украину, двигаясь, главным образом, по железнодорожным магистралям. Наши силы были значительно слабее вражеских. На помощь регулярной армии оккупантов пришли и воинские соединения, выступавшие под флагом украинских буржуазных националистов. Несмотря на неравенство сил, мы отступали с боями вглубь Украины и всячески добивались организованности в своих рядах. Это позволило нам добраться до станции Новоукраинка, в шестидесяти километрах от тогдашнего Елисаветграда (ныне Кировограда). Здесь в неравном бою с огромными силами германских войск наш отряд был разбит, и небольшие остатки его рассеялись в разные стороны. Для меня связь с отрядом им.Рошаля после боя под Новоукраинкой прервалась, так как я был в этом бою контужен (последствия контузии ощущаю до сих пор в левой части головы). С большим трудом после долгих переходов из села в село, которые длились полтора-два месяца, добрался я до Одессы. Все это время я неустанно думал о том, как бы найти способ участвовать в борьбе с оккупантами и установившейся под их охраной ненавистной буржуазной властью. Осуществить свою думку, т.е. включиться, наконец, в эту борьбу, мне удалось лишь после того как вновь начал работать на фабрике, с которой добровольно пошел на войну с белорумынами. Поступить работать обратно на ту фабрику мне было нелегко. Дело в том, что для администрации фабрики, и в первую очередь для директора ее Стрельцова, не прошел незамеченным факт моих выступлений на митингах и собраниях рабочих и работниц в 1917 году. Со времени выступления против меньшевика Сухова все на фабрике знали, что я принадлежу к большевикам. Стрельцов имел все основания желать, чтобы на его фабрике было как можно меньше большевиков, в особенности более или менее активных. Мне он прямо сказал, что фабрика обойдется теми токарями, которые уже имеются, а если понадобится еще токарь высокой квалификации, то найдут другого, не смутьяна-большевика. Я рассказал об этом членам фабричного комитета, который и настоял на зачислении меня на работу. Стрельцов вынужден был дать согласие вновь принять меня на фабрику (подчеркиваю: не восстановить, а вновь принять). После полугодичного отсутствия мне показалось, что на фабрике произошли огромные перемены. Так и было в действительности. Как до январских (1918 г.) боев за Советскую власть, так и в дни самих боев, активность рабочих и работниц била ключем. Теперь же на фабрике царили гнет и страх, насаждаемые хозяевами фабрики и оккупантами. Большевистские силы были разрознены. Некоторые т.т. большевики были на фронтах (Гольдшмидт З., Шелудко А.). Оставшиеся на фабрике (Соболь, Левин и др.) не были организационно связаны воедино - большевики были, а коллектив отсутствовал. Городское большевистское ядро, должно быть, не смогло еще уделить этому должное внимание.

Глава 8

Восстановление фабричной большевистской организации началось не раньше мая 1918 года. Решающее влияние на эту нашу работу оказали товарищи, приехавшие в Одессу для ру-ководства как городской, так и всей губернской большевистской организацией. С нашествием австро-венгерских оккупантов большевики были загнаны в подполье. Товарищи Ян Гамарник, Николай Голубенко, Исаак Крицберг, приехавшие из центра, вместе с местными товарищами Ф.Шатан, Н.Соболем, Ф.Тейтельбаум и другими сделали все возможное, чтобы вновь наш фабричный комитет стал активным большевистским ядром всей городской организации, каковым он был до победы контрреволюции при помощи германских штыков. Мы связались с товарищами по партии, работавшими на других предприятиях города. В их числе были В.Бессонов - от железнодорожников, Роза Черная (Фельдман) - от швейников, Д.Хаскин - от деревообделочников - и другие. Эта связь помогала нам всем,так как от взаимной информации о том, как ведется работа по сплочению рабочих масс для восстановления Советской власти и для повседневной работы при режиме, установленном оккупантами и их “подшефными” украинскими правителями, всякими Скоропадскими и Петлюрами. Повседневная борьба рабочих против фабрикантов и заводчиков велась испытанным путем - забастовками. Для руководства стачками рабочие обращались не столько в профессио-нальную организацию Одессы - “центропроф”, сколько в большевистские партийные комитеты, к которым находили путь, хотя они были в подполье.Объяснялось это тем, что в “центропрофе” засели меньшевики и эсеры, которые не поддерживали классовую борьбу и солидарность рабочих, а наоборот, препятствовали этой борьбе. Автору этих строк, как члену городского комитета большевиков, довелось принять учас-тие в организации связи между железнодорожниками Одессы и Киева. Эта работа мне была поручена Одесской большевистской организацией. Мне пришлось поехать в Киев. Получив явку от т.Гамарника к тов.Ст.Косиору (секретарю подполья ЦК КП(б)У)1, я сообщил последнему, что мне надо передать киевским железнодорожникам о положении дел в Одесском ж.д.узле. Тов.Косиор назвал место, где я могу встретиться для этого с тов.Гордеевым-Матвеевым. Где-то в Святошине на даче я встретил этого товарища. Не знал я тогда, что “дачник” являлся представителем всех стачечных комитетов жел.дорог Украины. Об этом мне сказал спустя много лет В.М.Бессонов (руководитель Одесской ж.д.большевистской организации, а затем, при Советской власти, секретарь Одесского окружного комитета КПБ(У). По возвращении из Киева я доложил о том, что выполнил поручение, т.е. был у секрета-ря ЦК и по его указанию связался со стачкомом украинских железнодорожников. Не помню, как Одесский горком партии реагировал на это мое сообщение. Мне пришлось также сообщить горкому, что в Киеве я встретил члена одесской партийной организации товарища Рахиль Гольдштейн. Надобность в этом моем сообщении была та, что тов.Гольдштейн спросила меня, не знаю ли я явку к тов.Косиору. Я ей ответил, что не знаю (хотя был на этой явке, даже помню до сих пор, что помещалась она на Трехсвятительской улице). Считал и теперь считаю, что поступил правильно.2 Горком партии одобрил мой “обман”. Тов.Р.Гольдштейн потом сама, когда вернулась в Одессу, признала, что я поступил правильно. Подпольная работа большевиков была очень сложна. События, как большие, так и малые, происходили каждодневно. В ходе этих событий мы взрослели и мужали. Не могу не включить в эти записки еще одно “событие” из практики рядового большевика-подпольщика. В том же 1918 году (что-нибудь в августе) Одесский губернский комитет партии счел нужным послать меня в гор.Херсон для передачи Херсонскому комитету большевиков крупной суммы денег. Мне никогда не было в тягость партийное поручение. В данном случае поездка была значительно опаснее поездки в Киев. Ведь со мною была крупная сумма денег, да и паспорт чужой. Мне дали такой паспорт, который подходил бы человеку, у которого могут быть большие суммы денег (мне тогда шел только 23-й год). Я приехал в Херсон и тут же отправился на явку. Все было аккуратно условлено, и за какие-нибудь 2-3 часа задание было выполнено: я передал посланную сумму молодому человеку по имени Самуил или Израиль. (Товарищи из Херсона, с которыми я иногда встречаюсь на собраниях литературных объединений Украины, говорили мне, что знают о факте передачи тогда денег из Одессы.) Мне предстояло переночевать в Херсоне, и я отправился искать гостинцу. Город я немного знал по 1913 году, когда работал на заводе Вадона. Получив место в гости-нице, я оставил свой чемоданчик (теперь пустой, в нем раньше лежали деньги) и отправился в город. Вечером я пошел в какой-то театр. Придя из театра, собирался лечь спать, но не тут-то было. В дверь постучали, и в номер вошли полицейские с погонами Украинской вахты в сопровождении администратора гостиницы, в руках которого был “мой” паспорт.Представители властей обратились ко мне: “Господин Гринберг (так значилась по паспорту “моя” фамилия), мы должны сделать у вас обыск. Вот основание для этого”. И предъявили мне ордер. С повадками господ из Украинской вахты я был достаточно знаком к этому времени по их бесчинствам в Одессе. Мне понадобилось немало хладнокровия, чтобы вежливо им ответить, что не смею противиться требованиям властей города, в котором буду жить и учиться в открывающемся здесь политехникуме. На эти мои слова последовал вопрос: “Разве вы для этого приехали в Херсон?” Исключительная предусмотрительность одесских товарищей, командировавших меня, пригодилась здесь замечательно. Помимо паспорта на имя мещанина гор.Екатеринослава, который был мне вручен, они предложили мне написать при них заявление дирекции политехникума с просьбой принять меня студентом. И вот, вместо ответа на вопрос полицейских, я вынул из кармана это заявление и показал им. По лицам господ полицейских я решил, что это написанное заявление возымело положительное действие, но... к обыску они приступили. Перерыли всю постель. Ничего не найдя, они начали особенно тщательно рыться в чемодане, хотя он был пустой, если не считать полотенца, металлической мыльницы и пары белья. Особенно долго они держали металлическую коробочку. Несколько раз взвесив ее в руках, они, наконец, решили открыть ее, но обнаружили лишь обыкновенное мыло. После чего последовал вопрос: “Где ваши деньги?” Я вынул из кармана бумажник, в котором было 70 рублей - 50 рублей в купюре украинских карбованцев и 20-рублевая “керенка”. И опять последовал вопрос: “Как же вы собираетесь с такими малыми деньгами обосноваться студентом?” На этот вопрос я им сказал, что мой отец в Екатеринославе имеет достаточно солидное предприятие, дающее ему такой доход, который позволяет посылать своему сыну сколько ему понадобится для самостоятельной жизни студента. Вряд ли эта моя тирада полностью их успокоила, но они меня не арестовали, а забрали с собой у администратора мой паспорт и велели мне с утра придти за ним в управление вахты. Все это длилось не менее двух часов. Было уже заполночь. Непрошеные гости ушли, но спать я уже не мог.Нечего говорить, что с наступлением утра я отправился не за паспортом, а на пристань, чтобы узнать, какое суденышко в ближайшие не часы, но минуты, уходит из Херсона. Мне было все равно, куда ехать, лишь бы не попасть в лапы державной вахты. В то же утро мне удалось за мои 50 карбованцев уплыть на каком-то катере в Николаев. Через два дня я вернулся в Одессу без паспорта и даже без чемоданчика. Рассказал я все эти приключения тов.Голубенко. Выслушав меня, он только и сказал, что благо я догадался деньги отдать по назначению до того, как поселился в гостинице. Что касается паспорта с вымышленной фамилией Гринберг, то пусть державная вахта ищет такого в Екатеринославе. Различные формы гражданской войны в то время давали о себе знать ежечасно. Для нас, большевиков, в том числе и для рядовых, участие в этой войне было необходимо, как свежий воздух. Наша большевистская работа не всегда проходила гладко. Кроме преследований со стороны властей и оккупантов, возникали трудности, проистекавшие от недостаточной стойкости и сознательности даже тех людей, которые считали себя большевиками. Когда наша большевистская фракция фабрики узнала, что партия приняла новое название - вместо РСДРП(б), стала называться РКП(б),- среди нас нашелся человек, который заявил, что не согласен считать себя коммунистом. Это был С.Штеренберг. Все наши попытки разъяснить ему политиче-ский смысл переименования партии, а именно: что тем самым мы рвем с социал-демократами, которые предавали революцию, - не привели ни к чему. Мы его исключили из партии. В подполье исключение из партии - редкий случай, но вскоре мы получили подтверждение правильности нашего решения. Штеренберг показал, на что способен,- он убежал в боярскую Румынию. До октября 1918 года наша подпольная партийная организация продолжала работать. Эта работы принимала разные формы. Например, автору этих строк поручалось получать листовки от т.Агаларова, руководителя Пересыпска, района города1 , посещать подпольные явки для получения тех или других заданий. На явках на Базарной улице, на Греческой ул. (в молоной) и других нас систематически инструктировали т.т.Гамарник, Голубенко и информировали о положении дел во всей городской и губернской организации. К этому времени, кроме нас, большевиков, в подпольную работу был вовлечен ряд молодых рабочих и работниц (т.т.С.Вольман, Л.Петренко). На городской партконференции, состоявшейся в сентябре, наши делегаты имели воз-можность подробно разобраться в “текущем моменте”. Доклад сделал Ян Борисович Гамарник. Поскольку фабрика была центром подпольной работы, из состава фабричной организации были избраны в горком два делегата (тов.Соболь Н. и я). Наладившаяся работа была прервана в октябре.Должно быть, в нашу организацию проник провокатор.Это дало возможность оккупационным войскам выследить выход из подпольной явки и по дороге к фабрике арестовать наших товарищей. Мне посчастливилось убежать от полицейских, а т.т.Соболь и М.Левин были захвачены и посажены в тюрьму. В донесениях от 30 октября №№ 929,930 градоначальнику г.Одессы кто-то сообщал: “Арест ревкома фабрики Попова: Соболь, Хорец, Куперман, Фрадкин. Конспиративная квартира по Базарной ул. №50 кв.22 у Волкенштейн, Шубат. Секретарь Красного креста -Тейтельбаум, Оксман, Винокуров-фамилии членов ревкома”. Такое донесение, хоть оно и было путанным, должно было успокоить градоначальнка. Многие из перечисленных вовсе не были арестованы, в том числе и Оксман, т.е.я, да и ревкома на фабрике не было, но все же этот документ свидетельствует, что в наши ряды втерся какой-то провокатор. Должно быть, такое же предположение было у тов.Янковской, ибо ничем другим не могу объяснить ее запрет мне являться на фабрику. Это было вечером того дня, когда арестовали Соболя и Левина. Я пришел к ней для получения директив, как к работнику, присланному из Москвы. Она сказала мне, что на фабрику уже нагрянула полиция и что мне в Одесской партийной организации оставаться нельзя. Поэтому предложила отправиться в распоряжение ЦК партии Украины. Узнав от нее адрес явки, я в тот же вечер уехал в Киев и, получив направление для подпольной работы в г.Васильков, отправился туда.

Глава 9

Характер работы был здесь такой же, как и в подполье Одессы, разница была та, что не приходилось работать одновременно у станка, как это было в Одессе. Здесь, в Василькове,мне довелось быть, что называется, в роли профессионального революционера. Эти слова несколько громко звучат, да и не подходят для человека, который в действительности все время был рядовым, но все-таки мне была поставлена задача руководить подпольной работой. Не берусь судить, насколько я хорошо справлялся со своей новой ролью,но,видимо,был приемлем.Знакомясь с положением дел у нас в Василькове,представитель ЦК партии Украины тов.А.С.Бубнов предложил: “так держать”. Запомнилось еще одно его выражение: “Семен, знай, что если будут щи да каша, то и Украина будет наша”. Его бодрящее указание мы, состав подпольного ревкома, приняли как директиву. Помимо меня, в составе ревкома были тов.Лобанюк, рабочий крупнейшего предприятия Василькова - кожевенного завода, тов.Соломко, который был душой крестьянских масс вокруг города. Многие из крестьян состояли в партизанских отрядах.Кроме того, в ревком входили два брата по фамилии Фанштейн, работавшие в мелких кожевенных мастерских.К сожалению,об участи этих четырех подпольщиков мне ничего не известно.Могу написать лишь о тов.Рахмане Д.А., который в то время был связан с нашей подпольной организацией, что он и теперь здравствует, живет в Москве, занимается научной работой,являясь кандидатом или доктором исторических наук. В Василькове он проживал не постоянно, а время от времени наезжал из Киева. Здесь, как и в Одессе, наша работа заключалась в том, что мы сколачивали вокруг нас рабочих (а тов.Соломко крестьян). На заседаниях информировали друг друга о ходе этой рабо-ты. Обманутое население все больше и больше убеждалось в том, что пришедший к власти Петлюра ничем не отличается от гетмана Скоропадского.Революция в Германии в ноябре 1918 года лишила Скоропадского помощи, и первые недели после падения гетманщины Центральная Рада, банда Петлюры, делала вид, что облегчит положение терроризованного населения Украины. На самом деле никакого облегчения не наступило. Наоборот, террор и преследование недовольных усилились. Погромы в городах, в том числе и в Василькове, ограбление крестьян в деревне были основной формой деятельности правительства Центральной Рады. Приказ петлюровского режима, требовавший сдавать николаевские деньги, взамен которых выдавали петлюровские “карбованцы”, переполнил чашу терпения. Начались стихийные выступления кре-стьян против этого приказа. В возникшей обстановке наша задача заключалась в том, чтобы не дать потопить в крови крестьянские массы. Наши силы были недостаточны, чтобы дать достойный отпор петлюровским войскам. Мы располагали надежными данными о том, что в помощь многострадальной Украине двигается Красная Армия. Но она была еще вдалеке от Киева, и только в январе 1919 года красные войска приблизились к столице Украины Киеву. Это дало нам возможность активизировать нашу борьбу. Во время пребывания у нас тов.Бубнова было условлено, что как то-лько наступит время подготовки к освобождению Киева силами Красной Армии, мы в Василькове, как в ближайшем тылу Киева, поднимем восстание. К этому времени к нам прибыл из Киева тов.Федоров Н.Н., который должен был, как военный человек, руководить восстанием. Что-нибудь в 20-х числах января по сигналу ревкома мы захватили город. Главной силой были рабочие упомянутого кожевенного завода во главе с тов.Лоботросом. Из ближайших деревень во главе с тов.Соломко пришли партизаны-крестьяне. Вместе с другой частью восставших, небольшой группой городского населения, нас было не более 200 человек.Петлюровский гарнизон в городе был намного больше,но,деморализованный внезапностью нашего восстания, разбежался в разные стороны. Все это стало быстро известно петлюровскому военному начальству, сконцентрированному в районе самого Киева. Оттуда нахлынуло на нас не менее двух полков хорошо вооруженных солдат-петлюровцев.Никакой наш энтузиазм не мог помочь устоять перед этой лавиной, и мы отступили, захватив все николаевские деньги из казначейства, где они были собраны по приказу, о котором упоминалось выше.Тов.Федоров Николай Николаевич говорил нам, отступавшим (нас осталось 80 человек, из них 60 с завода), что когда его посылали к нам для руководства восстанием, то предупредили, что восстание это рассчитано лишь на то, чтобы оттянуть из Киева петлюровские войска. Эту задачу восстание выполнило, и красным войскам, подступавшим к Киеву, не пришлось бороться против двух полков, которые были отправлены на подмогу Васильковскому гарнизону. 4 февраля 1919 года Киев был освобожден Красной Армией. 5 февраля наш отряд во главе с ревкомом, в состав которого теперь входил и тов.Федоров Н.Н., пришли в этот освобожденный город и сдали наши трофеи - николаевские денежные знаки на сумму 80000 рублей. Теперь не знаю, какова была их действительная ценность для советского казначейства. В Киеве я задержался недолго,так как продолжал числиться председателем Васильковского подпольного ревкома, но вернулся туда как председатель легального революционного комитета, осуществлявшего Советскую власть во всем Васильковском уезде. К этому времени в Василькове были расквартированы Богущанский и Таращанский полки Красной Армии. К заботам об установлении советских порядков в городе прибавились заботы об этих полках. В истории Гражданской войны на Украине немало сообщается о разных перипетиях, имевших место в тех воинских соединениях, куда влились элементы из петлюровских и махновских отрядов. В упомянутых полках таких элементов было очень много. Не стану касаться этих перипетий. Тут необходим дополнительный материал, каковым я не располагаю, а в памяти моей из того, что сам наблюдал, сохранилось немного. Помню лишь, что эти полки между собой враждовали, и стоило немало трудов, чтобы прекратить эту вражду. Большую работу в этом направлении проделал Николай Николаевич Федоров. Он безусловно был опытнее меня, и поэтому был избран председателем уездного исполнительного комитета, а я, по сдаче дел,прибыл в Киев,где получил назначение начальником Политпросвета Уманского военкомата Шла ожесточенная гражданская война. Ехать из одного уезда в другой даже в пределах одной губернии было не так-то безопасно. И в данном случае, когда в Киеве скомплектовался состав Уманского военкомата во главе с его начальником тов.Вулем и мы отправились по железной дороге к месту службы, по пути всем нам доводилось неоднократно вступать в бои с петлюровскими бандами. Они шныряли по Украине и “творили” свои зверские дела. Мне не забыть жуткую картину, которую мы увидели на станции Христиновка. Когда мы вышли во время остановки поезда, на перроне валялись трупы красноармейцев,среди них - один с вырезанным языком, положенным возле трупа. Ужас этого зрелища неописуем. Все мы горели злобой за это зверство, учиненное над красным воином. Наш начальник тов.Вуль распорядился отцепить вагон и всему составу уездного военкомата (Христиновка территориально входила в Уманский уезд) остаться на станции и выследить этих зверюг-петлюровцев. Прежде всего мы убрали убитых и изуродованных красноармейцев и похоронили их в одной братской могиле. Суток двое стоял наш вагон на одном из вспомогательных путей возле этой станции. Забыл, по какой причине я отлучился на вокзал, но запомнил случай, который произошел, когда возвращался в наш вагон. По дороге меня остановил человек в бекеше и начальническим тоном спросил: “Ты кто такой?” Подобный вопрос был тогда уместен, так как обыкновенные солдатские шинели, в какой я был одет, носили воины всяких армий. Может быть, я должен был уклониться от ответа незнакомому человеку, да еще в командирской одежде, т.е.в бекеше, но я не уклонился, а выпалил: “Политбоец Красной Армии”. Человек этот опешил, но улыбнулся моей откровенности и тут же спросил, не знаю ли я, где стоит вагон, в котором находится состав Уманского военкомата. Я сказал, что направляюсь в этот вагон, и мы вдвоем пошли через жел.дор.пути. В вагоне этот “командир” поздоровался с начальником военкомата так, словно они были близкие приятели. Этот факт почему-то меня успокоил, и я занял место на одной из полок вагона. Когда через несколько часов вагон был прицеплен к какому-то поезду и мы отбыли со станции, уже в пути человек в бекеше подошел ко мне вместе с тов.Вулем, которому он рассказал, как я себя отрекомендовал “политбойцом Красной Армии”. Мой настоящий начальник не сделал мне замечания за допущенную откровенность с незнакомым человеком, да еще в такой обстановке, а незнакомец, который на этот раз назвал себя, обратил внимание на неточный мой ответ, ибо в действительности я был начальником политпросвета военкомата, как он это узнал от тов.Вуля. Мне легко было отпарировать.Я сказал ему, что любой начальник в Красной Армии, в особенности, если он большевик, должен считать себя политбойцом. По-моему, это удовлетворило и тов.Вуля, и моего нового знакомого, который оказался известным тогда на Украине большевиком - Иваном Куликом. Мне неизвестна дальнейшая судьба Ивана Кулика, но участь тов.Вуля известна. Во время свирепейшего террора против большевиков, террора, проводимого Сталиным, товарищ Вуль был уничтожен в Москве, где он был начальником Московской милиции. Вот возникшие мимоходом в памяти сухие факты, из которых сочатся слезы и кровь.

Глава 10

Постановление № 198 от 3 мая 1919г. Политотдела Реввоенсовета 3-й Украинской Советской Красной Армии1 внесло в мои пути-дороги такой перекресток, о котором я должен рассказать в своих записках. Дело в том, что на основании этого постановления я был назначен политическим комиссаром авиационного отряда, и, таким образом, из сугубо сухопутного политбойца стал воздухоплавательным политбойцом. Подчас какой-то перекресток на человеческом пути оставляет такое множество воспоминаний, какое не оставляет и длинная дорога. В данном случае, от этого моего перекрестка, сохранились даже и архивные документы, и следы в печа-ти. Не могу не рассказать о нем и на этих страницах. Не прошла и неделя со дня назначения меня комиссаром 2-го авиаотряда 3-го авиадивизиона как меня вызвали в губернский комитет большевиков к тов.Гамарнику Я.Б. На мой во-прос, зачем я вызван в губком, тов.Ян (так мы, работники партии, называли Гамарника), он, вместо ответа, предложил мне сесть. Затем поинтересовался, как и на какой работе я провел почти целый год, после того, как он в 1918 году уехал из Одессы на 2-й съезд Коммунистиче-ской партии Украины. Подробности были излишни, и поэтому после моего краткого сообщения, где я был и что делал этот год, он сообщил мне причину вызова. Она заключалась в том, что нужно было организовать доставку листовок на французском языке солдатам французской армии. Как известно, после того как немецкие оккупанты после революции в ноябре 1918 г. в Германии убрались восвояси, на Украину послали свои войска капиталисты Франции. Изгнанные Красной Армией из Одессы, французские части расположились поблизости - в Бессарабии. Туда надо было доставить, т.е. сбросить, эти листовки. По правде говоря, теперь мне трудно понять, как я взялся выполнить это поручение. Конкретного инструктажа я не получил ни от тов.Гамарника, ни от сидевшего у него человека, которым, как я потом узнал, был известный французский коммунист тов.Садуль. Помню лишь, что тов.Гамарник сказал мне: “Иди к себе в летный дивизион, и там решишь, как это поручение выполнить”. Он еще приободрил меня, сказав тов.Садулю, что знает меня с 1918 г. Трудность заключалась в том, что летный состав состоял из людей, еще не показавших свою верность Советской власти. Начальник дивизиона, как громко назывался этот небольшой воздухоплавательный отряд,незадолго до того был освобожден из заключения.Среди летчиков не было ни одного члена партии. Правда, существовала коллективная форма ответственности - круговая порука, но и это обстоятельство не внушало мне уверенности, что можно с кем-то от-править листовки - и они попадут по назначению.Выход из положения я нашел в том,что решил сам полететь и разбросать листовки над занятой неприятелем территорией. Начальник отряда скептически, даже с явной насмешкой, отнесся к моему решению. Пожалуй, у него были для этого основания: ведь до этого я никогда не подымался в воздух. Однако это не остановило меня. Про себя я решил, что если летчик приземлится в расположении вражеских войск, то я успею пристрелить его и себя. На деле оказалось, что мои опасения были напрасны и предусмотренный план не пришлось приводить в исполнение. Листовки были мною сброшены по адресу (полученная в процессе бросания небольшая травма правой руки зажила и почти незаметна). Летчик тов.Паниоти по возвращении на одесский аэродром объяснил мне, почему получилась травма. Он вскоре стал сочувствующим большевикам. (Почему-то в истории КПСС отсутствует упоминание о том, что были сочувствующие, как ближайшие к нашей партии люди, хотя еще не кандидаты в члены партии.)

Мне думается, будет справедливо сказать, что этим небольшим делом, выполненным по заданию губернского комитета большевиков, мы с летчиком способствовали тому, чтобы “отнять” у французских империалистов какое-то количество солдат - тех, которые смогли прочитать наши листовки.

В.И.Ленин говорил, что самую большую победу над империалистической антантой мы одержали тем, что “ отня-ли у нее солдат” (см.Сочинения В.И.Ленина, том 30, стр.189,4-ое издание). Ведь этих солдат антанты, и в особенности солдат французской армии, всячески обманывали тем, что внушали им, будто они привезены на Украину, чтобы освободить население от “большевистских варваров”.В наших листовках эта ложь разоблачалась и указывалась действительная цель, которую преследовали империалисты, а цель эту очень четко и предельно ясно В.И.Ленин изложил в своей речи 4 сентября 1919 г. в Московском Совете рабочих и крестьянских депутатов. Содержание наших листовок популяризиро-вало речь нашего бессмертного вождя. Считаю, что меня постигла большая удача от перекрестка, приведшего меня на службу в авиации, так как благодаря этому я участвовал в деле отнятия солдат у Антанты. После возвращения с полета я доложил на заседании Губкома о том, как происходил процесс сбрасывания листовок. Закончив информацию, я собрался идти к себе в отряд, но мне предложили остаться, и я остался. Обсуждалось положение в Губчека в связи с болезнью секретаря тов.Михаила. Кто-то предложил рекомендовать меня на работу вместо Михаила. Эта рекомендация была принята без учета того, что я был на военной службе. Присутствовавший Окружной военный комиссар тов.Краевский не возражал (а он по существу был моим начальником). Таким образом, из военного работника я стал чекистом. На этом же заседании, где председательствовала секретарь Губкома партии тов.Елена Соколовская1, было принято решение, чтобы я подписывался фамилией Величко. Не беру на себя право судить, насколько такая перемена фамилии была правильна, но губком, вероятно. учитывал, что под решениями Губчека еврейская фамилия Оксман, какая у меня была по отцу, не совсем удобна. Ведь и председатель Губчека тов.Саджай (грузин) подписывался фамилией Калиниченко. Сложный и тяжкий период был тогда в Одессе. Белогвардейские силы,как за пределами города, так и в самом городе, активизировались. Известное восстание немецких кулаков недалеко от Одессы показало, что надо быть всегда начеку. Под руководством губкома партии горо-дской комитет партии мобилизовал все свои силы на борьбу с этим восстанием. В боях за его подавление геройски погиб мой младший брат.2 Очень деятельное и активное участие в мобилизации принял руководитель городского комитета тов.Соболь Н.Л.3 (членом этого комитета тогда был и я). Работа чрезвычайной комиссии в этой обстановке была напряженной. Наряду с мерами по обезвреживанию контрреволюционеров в порядке красного террора (см. одесскую газету “Знамя борьбы” от 5 июля 1919 г.), надо было участвовать в формировании военных частей, отправлявшихся на фронт (см. ту же газету от 11 июля 1919 г.) Кроме того, Губернский исполнительный комитет Советов рабочих депутатов обязал представителей Губчека работать в составе специально образованной комиссии под председательством председателя Губисполкома тов.Ивана Клименко, имевшей своей задачей освобождать из мест заключения необоснованно арестованных (см. ту же газету от 27 июня 1919 г.,номера названной газеты имеются в ИМЭЛе). Тов.Клименко, несмотря на свою большую занятость, уделял этой комиссии очень мно-го времени и внимания. Мне, как члену комиссии, он неустанно доказывал, и убедил меня в том, что, принимая суровые меры против вражеских элементов, мы, как представители диктатуры пролетариата, одновременно должны быть максимально гуманны к неправильно и случайно арестованным, ибо, как говорил тов.Клименко, Советская власть - самая гуманная власть на земном шаре. Масштабами всего земного шара мы, большевики, тогда главным образом и мыслили. Наша комиссия по разгрузке тюрьмы каждый день обходила ее камеры и тут же реша-ла, кого из заключенных выпустить. Не забуду, как в один из этих дней начальник тюрьмы привел нас в камеру, в которой сидел белый генерал Эбелов. Он до Советской власти командовал Одесским военным округом. Войдя в камеру, мы были поражены ее видом, так как увидели об-становку, которая никак не походила на тюремную камеру. Койка была застелена домашним одеялом и подушкой с накидкой, на столике стояла ваза с цветами, окошко было занавешено белоснежной занавеской. Сам генерал Эбелов был одет с иголочки, в штатском хорошо отгла-женном костюме, а “параша” была так замаскирована, что оказалась совсем не заметна. Нечего говорить, что не такие арестанты нас интересовали. Об освобождении таких не могло быть и речи, и мы сразу же пошли по другим камерам. По дороге сам тов.Клименко спросил у началь-ника тюрьмы (к сожалению, не помню его фамилию), не слишком ли “гуманно” относятся к белому генералу? Признаюсь, я тогда считал и теперь считаю, что начальник тюрьмы должен был не так держать этого контрреволюционера. С полного согласия всей комиссии в эту камеру был переселен один красноармеец, которого мы застали в карцере на голом полу. Освободить этого красноармейца мы не могли сразу, так как нужно было выяснить некоторые данные о нем в его воинской части. Генерал Эбелов в тот же день был препровожден в камеру Чрезвычайной Ко-миссии на Екатерининской площади (так называлась внутренняя тюрьма). Года через полтора, т.е. в декабре 1920 года, когда мы с тов.Клименко вместе ехали в Москву на 8-й Съезд Советов от Одесской губернии, мы часто вспоминали это “переселение” и считали, что оно было вполне гуманным, если по-большевистски понимать гуманность. В конце июля или начале августа 1919 г.мое секретарство в Губчека кончилось.Это произошло в связи с тем, что в Одессу из Москвы приехала Комиссия ВЧК во главе с т.Редэнсом, который счел нужным, чтобы секретарем был назначен другой. Тов.Редэнс не думал, что этот другой, по имени Веняжин, окажется предателем. Должно быть, Одесский губком партии не возражал, и я был направлен в распоряжение Одесского военного округа. Комиссар Одесского военного округа тов.Краевский1 назначил меня в артиллерийское управление округа. Здесь, на должности помощника военкома, я пробыл до эвакуации нашими войсками Одессы из-за нападения на нас белогвардейской армии Деникина. 23 августа 1919 года наши войска вынуждены были оставить Одессу. В районе г.Балты воинская часть, с которой я отступал, была рассеяна превосходящими силами белогвардейцев. Обстановка, сложившаяся тогда в тех местах, известна из истории Гражданской войны. Кроме деникинских орд, бушевали, в особенности в провинции, петлюровские банды. Было немало случаев, когда жертвами оказывались люди, прибывшие откуда-либо в данную местность. Ждать случая установления связи с местными большевиками - это значило на неопределенное время остаться в этой местности. Мне было известно, что в Одессе остались товарищи для ведения подпольной большевистской борьбы в тылу у деникинцев. С некоторыми из них я был знаком. Исходя из этого я решил каким угодно способом, главным образом пешим ходом, добраться до Одессы. Это мне удалось, и где-то в середине сентября я пришел в Одессу со стороны Николаевской дороги. Здесь, в большом городе, не сразу окажешься предметом внимания людей. Кроме того, я решил до времени не выходить из квартиры брата, которая, кстати, находилась в погребе (в Овчинниковском переулке). На второй или третий день я дал знать о своем нахождении в Одессе работнику подпольного большевистского Красного Креста тов.Соне Котляр. Мы знали друг друга много лет и, конечно, доверяли друг другу. Она, в свою очередь, поставила в известность о месте моего нахождения подпольный комитет партии. Так была установлена связь со мною, и были приняты меры к тому, чтобы использовать меня для подпольной работы. К этому я и стремился, когда решил отправиться в Одессу. Еще несколько дней спустя Котляр передала, что меня ждут на явку, помещавшуюся на Колонтаевской улице (ныне ул.Дзержинского). Придя туда в вечернюю пору, я встретился с тов.Р.Лучанской, секретарем подпольного горкома партии.2 Она спросила, согласен ли я поехать в Елисаветград для работы в подполье. Я тут же изъявил полное согласие, ибо о работе в Одессе и думать нельзя было. Ведь моя фамилия значилась под публиковавшимися решениями одесской Губчека. Я просил как можно скорее организовать отправку меня для работы.Долгое пребывание в Одессе было очень опасно, да и безделие тяготило меня основательно. Если к этому прибавить,что нахождение у брата представляло большую опасность для него и его семьи, то все это вместе настоятельно диктовало необходимость скорого принятия решения о моем отъезде. Тов.Лучанская согласилась с моими доводами, но все же окончательное решение состоялось лишь через месяц.3 Получив “мандат”, написанный на хлопчатобумажной материи, и явку в Елисаветграде, а также другие руководящие указания (не ехать в поезде, надеть шляпу и проч.), я извозчиком доехал до места, где меня ожидала подвода. Таким образом Одесский Губком большевиков отправлял в подполье своих уполномоченных на места (см. книгу “Из истории Одесской боль-шевистской организации”, стр.224). Подводе надлежало двигаться до Елисаветграда гужем, т.е. запряженной лошадьми.

Глава 11

Первая остановка для отдыха лошади была после того, как проехали Пересыпь (район г.Одессы). Мне никогда не забыть зрелища, увиденного на площади между Московской улицей и Балтской дорогой. На столбах висели четверо людей - жертвы деникинского террора, учинен-ного белогвардейцами в Одессе. Если эти повешенные и не были активными работниками ни нашей партии, ни Советской власти, то они при гибели поняли, что являются жертвами белого террора. Такие факты зверского террора имели место в практике врагов революции. На после-дующих страницах будет приведен факт, имевший место в Елисаветграде, где было повешено 18 человек. Здесь мне хочется отметить, что вскоре после моего отправления из Одессы на фабрике Попова, где я работал в 1917 и 1918 гг, был произведен тщательный обыск. Приведу сообщение об этом нашей подпольной газеты “Коммунист” в № 139 за ноябрь 1919 г.: “На фабрике Попова был произведен недавно тщательный обыск. Искали подпольную газету. “Коммуниста” не нашли, но без добычи не вернулись: торжественно унесли с собой несколько номеров “Борьбы”. Добровольцами арестован один беспартийный рабочий - однофамилец Величко, члена нашей партии” (см. эту газету в ИМЭЛ).Этот мой однофамилец был зверски избит и после долгого пребывания в тюрьме освобожден, так как сумел доказать, что он член Союза русского на-рода. Он обещал белогвардейцам, что если ему когда-нибудь удастся встретить меня, то он с лихвой отплатит мне за свои муки. Но ему не удалось меня встретить. Вернусь к моему путешествию из Одессы в Елисаветград, к месту третьего подполья (если не считать царского). Длилась эта езда на подводе шесть суток. Передвижение по бездорожью, при всем желании хозяина лошади поскорее избавиться от такого пассажира, было очень утомительно не только для меня и возчика, но и для лошадей. Наконец, к вечеру какого-то оно кончилось для лошадей и хозяина, но не для меня. Доехав до села Новоукраинка (оно находится в 60 верстах от Елисаветграда), хозяин отказался продолжать путь до заранее усло-вленного места. Все мои уговоры не подействовали, и ответ был краткий: “Не хочу гробить лошадей”. Мне ничего не оставалось, как убраться с постоялого двора, где остановился мой транспорт, да убраться подальше, чтобы возчик не узнал, где я. Теперь не помню, куда именно я пошел. Мои попытки нанять другую подводу оказались безуспешными. Никто из извозчиков не захотел в ту слякотную осеннюю пору проделать путь в 60 верст. Сочтя себя вынужденным нарушить данное мне в Одессе указание не ехать поездом, я отправился на вокзал. Я исходил из того, что путь в 60 верст по железной дороге займет немного времени. В тот же вечер отправлялся поезд в Елисаветград. С купленным ж.д.билетом мне удалось забраться лишь в товарный вагон. Весь пассажирский поезд имел в своем составе 2-3 пассажирских вагона, которые были заняты офицерами деникинской армии и какими-то расфуфыренными женщинами. В этом товарном вагоне было много солдат-казаков. Была в нем и штатская публика. Поперек вагона, вероятно, на высоте полуметра, лежали доски, на одной из которых я нашел себе место. В вагоне не было никакого освещения. Лишь через настежь открытые двери проникал тусклый свет станции. Отсутствие света я даже счел для себя положительным фактом. Однако этот факт повлек за собой для многих штатских пассажиров не одни лишь слезы, но и немало крови. Поезд должен был отправиться в 10 часов вечера. После 2-го звонка (тогда поезда отправлялись после третьего звонка) среди едущих наступила полная тишина. В этой долгож-данной тишине вдруг раздался громовой голос: “Жиды, выходи из вагона, а то на ходу выбросим”. Создался невообразимый переполох. В темноте множество людей с мешками и чемоданами бросились к открытой двери. Это дикое зрелище сопровождалось хохотом и ликованием, в особенности со стороны солдат и казаков. Передо мною мгновенно возник вопрос: как мне поступить?. И мгновенно я ответил себе: сидеть и не двигаться с места. Очутиться среди этих ударившихся в бегство людей, имея зашитый мандат, обязывающий меня приступить к подпольной работе, значило бы на неопределенный срок оттянуть время начала работы. Представить себе мое тогдашнее самочувствие не так-то легко. Теперь, спустя 45 лет, когда из 23-хлетнего юноши я стал человеком почти преклонного возраста, стариком, могу ут-верждать, что руководствовался тогда лишь одним стремлением - выполнить большевистское поручение. Вдобавок я рассчитывал в ближайшие 2-3 часа прибыть в Елисаветград. Но не тут-то было.После третьего звонка поезд почему-то не отправился. Лишь когда наступила полночь, поезд, наконец, тронулся. Я пишу тронулся, потому что спустя каких-нибудь 20-30 минут он ос-тановился не у железнодорожной станции, а в поле. Стояли довольно долго. Вдруг раздвину-лась дверь, в вагон взобрался человек в ж.д.форме и заявил: “Если хотите ехать, то помогите погрузить топливо для паровоза”. Большинство пассажиров этого “комфортабельного” вагона слезли и пошли грузить. Я был в их числе. В течение примерно часа тендер паровоза был загружен дровами, и поезд опять тронулся. Все взобравшиеся обратно в вагон были уверены, что теперь топлива хватит и поезд уже не остановится в поле. Но, увы, таких остановок было еще несколько по неизвестным причинам. Прошла целая ночь, а до Елисаветграда мы так и не добрались. Наступление светлого дня меня не радовало, но все обошлось благополучно. Совместная погрузка топлива, да и разговоры с моими соседями по вагону, как-то способствовали тому,что моя еврейская наружность не была никем замечена,но на сердце у меня было неспокойно. К полудню поезд опять остановился из-за отсутствия топлива, и опять железнодорожник появился в вагоне с просьбой погрузить таковое (так деникинские власти налаживали транспорт). На этот раз мы бросали в тендер вместе с дровами и шпалы, лежавшие на рельсах. Эта остановка была в каких-нибудь 15-20 верстах от Елисаветграда. Наконец, уже в сумерки поезд доехал до долгожданного места. Почти сутки мы ехали 60 верст. Таким достижением могли хвас-тать “борцы за единую неделимую Россию”. Мой небольшой чемодан привлек к себе внимание одного из этих блюстителей порядка. Он направился ко мне, но я его опередил - сам подошел к нему и спросил, как добраться до Дворянской улицы. Моя инициатива заговорить с ним привела к тому, что жандарм не стал даже открывать чемодан, и я получил возможность быстро выбраться из жандармского окруже-ния. Я не решился пойти на явку с моим зашитым мандатом в тот же вечер. Считал, что лучше на денек-другой остановиться в гостинице.Это время я использовал для подыскания себе квар-тиры.Не в гостинице же было оставаться на долгое время. Это увеличило бы риск оказаться под наблюдением, да и не по карману это было подпольной организации, на средства которой я должен был жить. Вероятно, на второй или третий день я пошел на явку и вручил свой мандат тов. Каменской Р.И. Вскоре я был введен в состав подпольного ревкома. Уездный ревком в то время был и уездным комитетом нашей большевистской партии.

Глава 12

Началась пора повседневной подпольной работы, характер которой был таким же, как и в предыдущие периоды. К сожалению, я не фиксировал каждодневную деятельность нашей организации. Думаю, что никто из мне подобных рядовых участников подполья не фиксировал тогда эти тяжелые дни и месяцы своей жизни и работы. Елисаветград(ныне Кировоград) был тогда одним из крупных уездных городов Одесской губернии. В нем было несколько промышленных предприятий. Наиболее крупным был завод сельскохозяйственных машин, принадлежавший фирме Эльверти. На этом заводе имелись, хотя и в небольшом количестве, наши товарищи по партии. На других мелких и средних предприятиях мы имели лишь единицы единомышленников. И все же нам удалось развернуть советскую агитацию. Она была направлена на подрыв деникинской тирании против населения, как в городе, так и в селе.Сельское население уезда, обманутое махновско-григорьевскими бандами, убедилось, что и деникинские “порядки” нисколько не улучшили положения. Лишь кулачество и явные богатеи молились за деникинскую власть. Правые эсеры и меньшевики, которых в уезде было немало, продолжали свою предательскую политику. В этой связи вспоминается один из позорных фактов предательства эсеров и меньшевиков. В ноябре 1919 г. нам в ревкоме стало известно, что на станцию Знаменка (недалеко от Елисаветграда) приехал и остановился там деникинский генерал Слащев. Он потребовал, чтобы елисаветградская “общественность” приехала к нему в Знаменку. Мы, большевки, использовали это наглое требование и повели агитацию против такой поездки. Мы всячески доказывали нашей общественности - рабочим и передовой интеллигенции, - что не к лицу им ехать на поклон к головорезу. Мы приводили факты из деятельности этого Слащева в других местах Украины, захваченных деникинцами. Его деятельность характеризовалась массовым террором и виселицами. К сожалению, нам, большевикам, не удалось убедить людей в нашей правоте, ибо те, кто агитировал за поездку к Слащеву - эсеры и меньшевики, - имели при белогвардейском ре-жиме больше сил, чем мы, и легально вели свою предательскую работу.Особенно отличился своей активностью елисаветградский лидер меньшевиков - присяжный поверенный Якубовский. Он добился того, что, так называемая, общественность города во главе с ним поехала в Знаменку на поклон к вешателю Слащеву. О чем говорили в салон-вагоне эти “представители” со Слащевым, было неизвестно, но через два дня население города и окрестностей увидело рзультаты поклона белому генералу. На Кавалерийской площади были сооружены виселицы, на которых слащевские каратели повесили 18 человек. Ревком поручил мне пойти на место казни и опознать, нет ли среди повешенных тех товарищей, которые были с нами связаны. Ни одного из таковых среди этих жертв не было. Я имел возможность прочесть те издевательские надписи, которые были сделаны на дощечках, прибитых к виселицам. Одна такая надпись висела у тела женщины и гласила: “Коммунистка, петлюровка”. Рядом висел мужчина, и над ним была надпись: “Иуда, петлюровец, комиссар”. Другие надписи были не менее мерзкими и издевательскими. Так ответил головорез Слащев на лакейский поклон эсеров, меньшевиков и иже с ними. Надо отметить,что после убиения невинных людей произошло заметное положительное оживление среди рабочих завода Эльворти, да и всего населения Елисаветградского уезда. У нас стало больше сторонников, и к нашей агитации против властей внимательно прислушивались. На заводе Эльворти мне удалось сколотить группу рабочих в 15-20 человек во главе с тов.Телечко, впоследствии ставшим руководителем профсоюза металлистов. Член ревкома тов.Завина И.Н. информировал,что у него увеличивается количество крестьян, желающих быть в партизанских отрядах. Председатель ревкома тов.Францевич Николай Николаевич все чаще отправлялся на места для инструктажа и проверки того, что там делалось в направлении помощи наступавшим частям Красной Армии. О Николае Францевиче следовало бы написать гораздо больше ,но десятилетия стерли в моей памяти детали облика этого замечательного большевика. Не будучи самым старым среди нас по годам (хотя бороду носил), он, однако, был нашим старшим товарищем и настав-ником. Даже Лисунова Ивана Петровича, который был много старше его,Францевич заражал бодростью и вдохновлял на активную работу среди крестьян, живущих вокруг Елисаветграда. Товарища Викторова, который появился у нас в ревкоме в декабре 1919 года, приехав из Ново-украинки, наш председатель очень эффективно использовал для широкого распространения листовок. Может быть, поэтому по выходе из подполья тов.Викторов стал редактором нашей уездной газеты. Меня он обязал информировать ревком не только о том, что происходило в рабочем коллективе, но и о настроениях в офицерской среде. Мои сведения об этой среде были куцые, потому что черпались из малого источника - семьи офицера, на квартире у которого я снимал комнату. Хотя сам хозяин квартиры в конце декабря уехал из города, в его семью продолжали наведываться знакомые и сослуживцы. Несмотря на то, что власть белых распространяла вер-сию о прочности их положения, в городе царил настоящий кошмар. Из-за грабежей, творимых деникинскими солдатами и офицерами, население не выходило из своих домов. Ночью и днем все держалось на засовах и многочисленных замках. Однажды я возвратился на квартиру в вечернее время. После того, как я достучался и хозяйка, узнав мой голос, открыла дверь, она тут же сообщила мне новость: “Знаете, Владимир1 Андреевич, наша разведка с честью выпол-нила задачу. Она арестовала весь состав большевистского комитета в количестве 15 человек”. Два предыдущих подпольных периода научили меня должным образом реагировать на всякого рода сногсшибательные сенсации, в особенности, когда они исходили от людей, враждебно настроенных к Советской власти и к большевикам. В данном случае жена белогвардейского офицера (сам он был на фронте) желаемое выдала за действительное. Вымышленность ее заявления была для меня особенно ясна, так как я знал, что подпольный комитет состоял не из 15 человек, а также потому, что пришел-то я прямо с заседания этого комитета. Чтобы показать, что я принял сообщение за правду и сочувствую хозяйкиной радости, я ответил на ее тираду: “Ну, вот и слава богу, наконец-то, может быть, станет спокойно жить в городе”. Никакие ободряющие слухи не помогли. Белогвардейцы усиленно готовились к уходу из города. Они боялись быть захваченными интенсивно наступающими частями Красной Армии, а также боялись ударов партизанских отрядов с тыла. В эти, последние дни деникинского влады-чества члены подпольного комитета беспрерывно дежурили по целым суткам на явке, которая находилась на квартире тов.Ф.Бершадской в центре города (напротив какой-то мельницы). Во время моего дежурства я рассказал присутствовавшим о мнимом аресте нас всех, да еще и о том, что состав наш увеличили вдвое. Т.т. Завина и Лисунов, пришедшие информировать о том, что делается на их участках, не сразу поняли шутливый тон моего рассказа, но когда они увидели, как наш председатель тов.Францевич заразительно смеется по поводу этой, моей “информации”, наконец поняли в чем дело и тоже залились смехом. Веселье на этом моем последнем подпольном дежурстве еще более увеличилось благодаря радостному известию от наших связных, сообщивших,что уже слышна стрельба орудий со стороны наступающей Красной Армии. Тов.Викторов, который все время уверял нас, что его партизанский отряд первым войдет в город, не был в обиде на то, что уж не его отряд будет головным, а регулярная часть Красной Армии. И действительно, в город вошли части 60-й дивизии 12-й армии. Я в это время дежурил в ревкоме. 30 января 1920 г. - этот день никогда не померкнет в моей памяти. Ведь это был последний день подполья для меня, рядового большевика. Три года, прошедших с февраля 1917 года, были заполнены в моей жизни каждодневным посильным участием в гражданской войне, навязанной нам белогвардейщиной всех мастей. С момента освобождения города от деникинской тирании для ревкома настала пора иных дел. Надо было налаживать жизнь в городе и уезде. Эта деятельность ревкома отображена в протоколах заседаний и приказах военных властей. В архивах Елисаветграда (ныне Кировограда) можно, по всей вероятности, найти эти документы. По ним историк увидит, в каких сложных и тяжелых условиях работали в подполье многочисленные члены большевистской партии,созданной Лениным. Здесь мне хочется зафиксировать то, что в протоколах, может быть, и не отмечено. На первое легальное заседание ревкома, состоявшееся на явочной квартире, к нам пришли Я.Б.Гамарник и Л.И.Картолошвили.1 Эти выдающиеся большевики во главе головных частей Красной Армии направились в освобожденные районы Украины по указанию Центрального комитета Коммунистической партии.В их присутствии мы произвели распределение обязанно-стей для легального времени. Н.Н.Францевич был утвержден председателем ревкома. Тов.Завина - военным комиссаром уезда. Викторов Ив.Ив. превратился в редактора нашей уездной газеты. Лисунов П.Ф. убедил нас в том, что его следует временно освободить от работы, так как он очень плохо себя чувствовал (в подполье сильно обострился его туберкулез). Меня назначили начальником политпросвета уездного военкомата (должно быть, руководствовались тем, что в начале 1919 года я уже был на такой работе). Руководство городским комитетом партии до партконференции осталось за тов.Францевичем. Этими решениями закончилось первое легальное наше заседание. Никак не могу не сказать о том, как я вернулся после этого заседания к себе на квартиру. Для этого есть две причины. Первая - та, что квартирохозяйка опять проявила свою “активность”, спросив меня:“Где это вы в такое тревожное время пропадали почти двое суток?” Мой ответ ошеломил ее до того, что с ней случился обморок. Нечего говорить, что я и не думал и не хотел довести ее до такого состояния, но так случилось, когда она услыхала от меня, что эти двое суток я дежурил в ревкоме и что теперь в городе уже не тревожно, ибо Революционный Комитет и Красная Армия обеспечат полный порядок. Вторая причина та, что я пришел не один. Товарищи Гамарник и Картолошвили пожелали пойти ко мне ночевать, как к старому знакомому по 1918 и 1919 гг. Не помню, была ли у меня возможность угостить их каким-нибудь ужином, но место для ночевки было. Таким местом мог служить только пол, на котором Л.И.Картолошвили постелил свою кавказскую бурку. На этом ложе мои друзья-товарищи и проспали ночь. Мои дорогие гости не были в претензии ко мне за такой прием, в этом я был уверен тогда, и теперь эта уверенность меня не покидает, так как гости мои были настоящие большевики! Город Елисаветград был одним из пунктов моих путей-дорог и последним местом, где я работал в большевистском подполье. В заключение рассказа об этом периоде - еще одно воспоминание, которое, считаю, будет здесь уместным, хотя оно касается факта легального времени. Почти месяц спустя после того, как город был освобожден от деникинских орд, наступила неделя Красной Армии. Тогда юбилей Красной Армии 23 февраля отмечался в течение целой недели.В эти дни на собраниях рабочих, как и на митингах, мы призывали трудовое население пополнять ряды нашей армии и помогать ей в снабжении продовольствием и нужным ей обмундированием, бельем и т.п. Работники уездного военкомата на этих собраниях и митингах не успевали принимать приносимые вещи, так как население очень щедро отозвалось на наши призывы. Кроме того, военкомату было необходимо производить очень тщательный отбор среди тех, кто добровольно шел в армию. Ведь в ту пору в нашу Армию принимались не все. Радушие, которое трудовое население оказало Красной Армии во время ее второй годовщины, вполне объяснимо: ведь она освободила трудящихся от произвола и поборов белой армии, верного пса на службе международной буржуазии. Главной задачей Военкомата и его Политпросвета было разъяснить трудящимся именно этот момент. Ревком по прошествии недели отметил, что с этой задачей военкомат справился. Что-нибудь в начале марта я расхворался (весь был покрыт фурункулами). Получив разрешение лечиться в Одессе, я вскоре туда поехал. На этот раз уже не приходилось опасться, что будешь выброшенным на ходу поезда, да и ехать можно было в пассажирском,а не в товарном вагоне. Итак, один за другим прошли три года гражданской войны, в которой я изо дня в день участвовал как рядовой большевик. К сожалению, наша страна еще была вынуждена вести войну с белополяками. По выздоровлении я попросил разрешения отправиться на польский фронт и не позже апреля прибыл в распоряжение 60-й дивизии 14-й армии.

Глава 13 (начало)

В частях этой дивизии, действовавшей против белополяков, я продолжал воевать до осени 1920 года. Вспоминается мне, как нам, политработникам, приходилось разъяснять абсурдность надуманной версии о красном империализме. Она возникла тогда, когда наши полки перешли старую русскую границу у Подволочиска. Когда мы заняли Тернополь и получили несколько дней отдыха, то каждый из этих дней проходил в беспрерывных беседах с красноармейцами на эту тему. Особенно убедительно доказывала вздорность мысли о красном империализме тов. Черняк - комиссар бригады. Признаюсь, только из бесед, которые проводила тов.Черняк, я впервые узнал о тезисах ЦК РКП(б) “Польский фронт и наши задачи”. В этих тезисах предельно ясно указывается, что “разгром напавшей на нас польской белогвардейщины ни на иоту не изменяет нашего отношения к независимости Польши”. В октябре 1920 года, когда было заключено перемирие с белополяками (оно перешло в мир), меня демобилизовали, и я вернулся в Одессу. Я вновь стал к токарному станку на той же фабрике, предпочитая эту свою профессию мандату директора табачной фабрики в Херсоне, каковой мне вручили по прибытии с фронта. Недолго довелось мне работать на той же фабрике, на которой меня застала Октябрь-ская революция 1917 года и январские бои в Одессе 1918 г. В числе двенадцати делегатов от Одесской области я в декабре того же 1920-го года поехал в Москву на 8-й Съезд Советов. С этого времени начинается совершенно новая страница в моей жизни и, следовательно, новые пути-дороги, наполненные иными фактами. Обо всем этом пойдет речь на следующих страницах.

Перейдем к началу автобиографической книги С.А;Величко-Оксмана — к его «предреволюционной жизни».

Глава 1

В этот год мне стукнет 75 лет. Такой возраст не говорит, что впереди еще много лет жизни. Это обстоятельство толкает меня взяться за перо, чтобы собрать и свести в единое целое все то, что уже написано мною в разное время. Оговариваюсь заранее: в этих записках нет ничего сочиненного. Здесь только факты. Некоторые из них не представят ничего оригинального, другие, сдается мне, могут послужить материалом для того, чтобы узнать, какова была жизнь человека, который с юных лет стал на большевистский путь и этим путем шел всю жизнь. Всякий, кто был участником и свидетелем значительных событий в жизни своей Родины, должен поделиться своими впечатлениями о виденном и слышанном. В этих записях только об этом и речь. Ведь не только признанные писатели или литераторы своими рассказами и повестями могут внести свою лепту как материал для историков. В описаниях некоторых фактов не следует усматривать разглашение каких-то тайн. Это было бы вздором, во-первых, потому, что они имели место много десятков лет назад, а во-вторых, многие тайны перестали ими быть после ХХ и ХХII съездов КПСС.

Как и многие, кто отваживается писать воспоминания, я начинаю со времен моего юношества, которое наступило, когда мне было 16-17 лет. Правда, уже за пять лет до этого мне пришлось одному “руководить” переездом из белорусского города Пинска в Одессу моих трех младших братишек и младшей сестрички. Такую “миссию” возложили на меня мои родители, которые к тому времени уже переехали в Одессу. Об этом путешествии можно было бы написать много страниц, которые повествовали бы о беспросветной жизни бедноты в старой царской России. Я ограничиваюсь здесь только упоминанием об этом факте.

Жизнь в Одессе, которая началась с ученичества у парикмахера, в мастерской фото-цинкографии, у токаря по дереву, не является чем-то необычным для мальчиков из семей с таким достатком, какой был в семье моих родителей. Пора такого ученичества закончилась у меня осенью 1910 года и началось ученичество в Одесской ремесленной школе общества “Труд”. Первые два года учебы в этой школе не внесли ничего особенного в мою жизнь, если не считать, что, в отличие от многих моих соучеников, я получал в период учения бесплатную пи-щу, а в каникулярные месяцы должен был наниматься на работу, так как в эти месяцы в школе не кормили. Во время каникул, когда я закончил 3-й класс этой школы, в моей жизни произошло такое событие, с которого и начинается действительная моя жизнь. Что побудило или толкнуло меня, юношу в неполные 17 лет, поехать в город, в котором я не имел ни одного знакомого человека, не знаю. Думаю, что и тогда не мог бы ответить, если бы кто-нибудь задал мне такой вопрос. Между тем, эта поездка определила всю мою последующую жизнь. Что это так, покажет дальнейшее изложение.

Итак, во второй раз в свою жизнь пускаюсь в путешествие. На этот раз без четырех ребятишек и без пересадок с парохода на поезд железной дороги, а прямым путем по Черному морю из Одессы в Херсон. Деньги на поездку нужны были небольшие, но у меня и их не было. Выручил тогдашний мой соученик В.М.Ходер. Он дал мне свои часы, которые я заложил в ломбарде, получив за них 2 рубля. Этой суммы было тогда достаточно, чтобы прожить до первой получки. За переезд на пароходе платить мне не надо было, так как знакомый матрос устроил меня смазчиком на пароходе под названием “Граф Тотлебен”. Я не ставил себе цель все кани-кулярное время провести на пароходе. Такая цель была бы очень заманчива, но неосуществи-ма. Мой матрос не имел возможности обеспечить меня работой на 2-3 месяца. В тогдашней России не было равноправия для всех жителей страны. И не все жители назывались гражданами. Лишь среди богатых евреев были такие, которые имели звание гражданин и даже “почетный гражданин”. Все остальные числились в сословии мещан, а таких евреев на работу в транспортные предприятия не принимали. Это тоже “сухой факт”, из которого текут слезы, а то и кровь . В Херсоне мне повезло.В те времена безработные подходили с раннего утра к воротам, и мастера предприятия отбирали тех, кто им больше нравился. После того, как мне отказали в приеме на работу у ворот завода Гуревича, я решил, что проситься на работу мне надо как-то иначе. В этом городе было тогда только два завода. Кроме упомянутого, был еще завод по ремонту судов, принадлежавший господину Вадону. Этот заводчик по утрам в одни и те же часы подъезжал к своему предприятию. Я воспользовался этим и на третий день пребывания в Херсоне выждал господина Вадона и тут же попросил его принять меня на работу токарем. Не знаю, сыграл ли роль мой маленький рост или что-то другое, но мой будущий хозяин распорядился дать мне пробу и, если выполню ее хорошо, принять меня на работу. К моему удовольствию, проба была для меня несложной, и меня взяли,положив ставку 1 руб. в день. Оплата эта в 1913 г. для 17-летнего паренька была неплохая. Правда, для рабо-чих день длился на этом заводе с 6 ч. утра до 6 ч. вечера, но все же я был доволен. Я сообщил об этой удаче своему старшему брату, который поспешил спросить меня в ответном письме: “Какая у тебя функция на заводе?” По правде сказать, я не знал, что означает “функция”, но ответил, что обязан 12 часов обтачивать разные детали для машин на токарном станке.

С трудовой жизнью я был знаком не только по ремесленному училищу, но до этого не приходилось работать на заводе, да еще таком большом, с ревущим гудком, начинавшим реветь за час до начала работы и будить всех людей, живущих вокруг. Трудовая жизнь у меня началась иная, чем была раньше. Люди, окружавшие меня, тоже были другие. Взять хотя бы сына моего квартирохозяина, который, как только узнал, что я работаю на судостроительном заводе, стал всячески проявлять зависть. Он работал на заводе Гуревича слесарем и был старше меня года на 3-4. В разговорах со мной он объяснял свою зависть тем, что, по его мнению, на заводе Вадона работало много “питерцев”, а они хорошие люди. Мне тогда непонятно было, почему окружение “питерцев” должно было вызывать зависть, но вскоре я понял и убедился, что такое мнение о людях из Петербурга является правильным. Мой сосед по станку был старше меня не менее, чем лет на десять, ему было лет 27, а то и все 30. Когда у нас супорты передвигались самоходом, в особенности, когда случайно попадались крупные детали, мы имели возможность поговорить друг с другом. Очень часто я у него спрашивал, как лучше начать обрабатывать ту или другую деталь. Он охотно отвечал мне и не раз по своей инициативе помогал устанавливать и выверять различные детали. Все это расположило меня к моему доброму соседу по цеху, который оказался “питерцем”. Этот человек не только оказывал мне бескорыстную помощь в работе (я ведь был еще не очень опытным токарем). Он стал для меня, что называется, “крестным”, просвещая меня своими рассказами о житье-бытье рабочего сословия, т.е. класса. Не ручаюсь, что именно так он и выражался, но отлично помню, что говорил он обо всех рабочих, а тогда ведь люди в России делились на сословия. Возможно, что он употреблял слова “рабочий класс”, но если бы и так, то вряд ли я в то время понял бы, что это такое. День ото дня я все больше проникался расположе-нием к своему питерцу. Когда я его назвал “господин Федоров”, он посмеялся надо мной и сказал, что будет ме-ня ругать, если я его так буду называть. “Зови меня Михаилом (по имени), рабочий рабочего не должен называть господином”. Это для меня явилось настоящим и ошеломляющим событием.

Спустя какое-то время мой дорогой Михаил Федоров рассказал мне, что его выслали из Питера за то, что он участвовал в сборе денег для бастовавших рабочих завода “Старый Лесснер”, хотя сам работал на трубочном заводе. Он мне рассказывал и о причинах забастовок в Питере. Таковых было множество, и в их числе - протест против Ленских расстрелов,учиненных капиталистами и царем. Хотя в 1912 г. я жил в большом городе, но, к моему сожалению, не помню, чтобы мне было известно уже тогда об этих расстрелах. Лишь в Херсоне, год спустя, я узнал от моего “питерца” об этой кровавой расправе с рабочими. Это он привел как пример того, в каком положении находился рабочий класс в России. Он же рассказал мне, что в Питере тогда, в 1912 году, было арестовано много рабочих металлистов, которые участвовали в сборе средств для семей убитых рабочих на Ленских приисках. Он говорил,что рабочие делали и должны были делать это из-за солидарности рабочих между собой, т.е. классовой солидарности.

К сожалению, не всегда и не все рабочие проявляли должную солидарность с другими рабочими. Вот один фактов. Как-то к обеденному перерыву я закончил укрепление на планшайбе станка эксцентричной детали. Придя с обеда и ничего не подозревая, пустил станок, чтобы начать обтачивать эксцентрик, но не тут-то было. Явные недруги в мое отсутствие ослабили крепление балласта, и вследствие этого хулиганского поступка чуть не получилась авария. Мой друг Михаил Федоров и тут показал свою пролетарскую сознательность. Он моментально пришел мне на помощь. Горечь от хулиганского поступка у меня довольно долго не проходила, тем более, что этот, с позволения сказать, хулиганский поступок совершен был по мотивам черносотенным. “Герой” хулиганства узнал, что я еврей. Этот антисемит решился на такую пакость, чтобы показать свою ненависть ко мне (он называл меня “хаим-токарь”). Однако его мерзкая попытка не увенчалась успехом. Отношение ко мне со стороны товарища Федорова не изменилось. Он продолжал свою воспитательную агитацию в пользу классовой солидарности, оказывая поло-жительное действие и на других рабочих цеха. В течение нескольких месяцев, пока работал на этом заводе, я подружился со многими рабочими, которые не последовали в своих отношениях ко мне упомянутому антисемиту.

Об одном случае, давшем мне возможность проявить признательность моему первому политическому наставнику, я хочу здесь упомянуть. Как-то однажды мой друг пришел на работу и тут же поведал мне, что плохо себя чувствует. Объяснил он свое состояние тем, что накануне гулял по поводу дня рождения своего земляка-питерца и выпил лишнего. Не будучи “опытным” в этом деле, он чувствовал головную боль. В то утро он должен был в срочном порядке приступить к обработке крупной детали паровой машины. Мы с Николаем Петренко (соседом Федорова по квартире) установили эту деталь на станок Федорова, а его уговорили отдохнуть в своем инструментальном шкафу. На случай, если “кровосос” (так мы называли хозяина завода Вадона) будет обходить свои владения и, проходя по цеху, спросит, где Федоров, мы, ближайшие соседи по станку, скажем. что он пошел резцы ковать. Для сведения несведущих должен сказать, что тогда сами токари ковали себе резцы. Прошло минут двадцать после того, как мы установили деталь, предназначенную для обработки нашим другом, когда в цехе появилась тучная фигура “кровососа”. Он двигался неторопливо, останавливаясь у каждого станка. Отсутствие тов.Федорова на месте (хозяин знал этого квалифицированного токаря) задержало заводчика, и он грозно спросил: “Где Федоров?”. Мы ответили так, как условились. Нахмуренный “кровосос” молча продолжал свой обход, а мы заметили, что из цеха он направился в сторону кузницы. Как только он вышел на двор завода, мы разбудили нашего друга, дремавшего стоя в своем инструментальном шкафу. Он, по его словам, был в состоянии приступить к работе. Ему ведь надо было только резец поставить, а это не так трудно, как установить деталь, да еще крупную. Рабочие токарного цеха стали в тот день свидетелями такого факта, какого до этого случая не приходилось наблюдать: спустя короткое время тучная фигура Вадона снова, уже во второй раз за это утро, появилась в том же цехе. Он злобно посмотрел на рабочих и, молча пройдя мимо станка Федорова и увидев его на месте, удалился в другие цеха, продолжая осуществлять свой хозяйский надзор над работой.

К этому первому1 в моей жизни херсонскому периоду относится еще один эпизод, о котором я хочу сказать несколько слов. В один из июльских дней начальник цеха привел ко мне молодого человека в форме с погонами (наплечниками) Петербургского политехнического института. Этот блестящего вида студент был определен практикантом на завод Вадона. Практику ему надлежало проходить во всех цехах этого, по тем временам не маленького, судостроитель-ного предприятия на юге России. До этого мне доводилось видеть студентов и с некоторыми даже быть знакомым в г.Одессе, но такого барина я еще не видел ни разу. Может быть, впечатление, которое он производил своей наружностью, объяснялось тем, что он был из самой столицы, из Петербурга, а может быть, этот столичный барчук нарочито подчеркивал свое превосходство перед провинциалами. Так или иначе, но приставленный ко мне практикант произвел на меня неприятное впечатление. Независимо от этого, я должен был ознакомить его с основными навыками токарного дела. Многому он не мог у меня научиться, но все же научился, как ставить резец и как ставить и менять шестерни на гитаре станка (есть такая часть), когда надо резцом нарезать резьбу. За время пребывания этого студента-практиканта возле моего станка я тоже кое-чему научился у него, узнал, чем дышит отпрыск петербургского фабриканта. В коротких разговорах со мной он восхвалял дом Романовых. Должно быть, побуждением для это были его свежие воспоминания о недавнем пышном праздновании 300-летия династии Романовых и объявлен-ной амнистии. Из истории России мне было известно об этих деспотах, которые триста лет пра-вили страной. О последнем тиране из дома Романовых — Николае II - мне рассказывал Федоров. Он говорил, что именно этот Романов являлся главным виновником расстрела рабочих на Ленских приисках в 1912 г.,а в 1905 г.- вдохновителем расправы с рабочими Красной Пресни в Москве.

Глава 2

По окончании каникул я уехал из Херсона, чтобы успеть к началу занятий. Не знаю, по какой причине, но занятия в нашем 4-м классе 1 сентября почему-то не начались. Казалось бы, можно немного отдохнуть, но не тут-то было, ибо поскольку занятия в классах не начались, получавшие бесплатное питание не могли кормиться в школе. У моих родителей едва хватало для четырех ребят моложе меня. Я воспользовался тем, что мастерские школы нанимали старшеклассников во время отсутствия занятий в классах, и поступил туда работать. Мастер цеха Георгий Петрович Балаш охотно взял меня на работу, и я продолжал зарабатывать на пропитание. Здесь в день давали не рубль, как в Херсоне, а 40 или 60 коп. Но теперь за квартиру платить мне не надо было, ибо я жил у своих родителей, и эти десятки копеек были каким-то подспорьем для них. Итак, время школьных каникул для учащихся, каким я тогда был, проходило для меня все время в работе. Что-нибудь за 5-8 дней до начала занятий мастер Балаш Г.П. отстранил меня от работы из-за стычки с ним по причине того, что я не выполнил его указания. Как помню, оно заключалось в том, что я должен был снять со станка уже установленную деталь и поставить другую. Я не захотел это выполнить. Тогда он оттолкнул меня от станка и сам установил ту деталь, которую счел более нужной. Этот случай почему-то вызвал у меня воспоминание о хулиганском поступке, имевшем место на херсонском заводе, о чем я уже писал. Хотя это действие мастера с тем поступком ничего общего не имело, по своей глупой ребячливости я подумал, что здесь сумею получить“реванш”. И я вступил в драку с мастером. Георгию Петровичу не стоило особого труда вытолкать меня из мастерской. В результате из-за желания получить “реванш” я деньков 5-8 до начала классных занятий вкушал прелести каникул - отдыхал.

В конце сентября начались занятия в классах и мастерских. Установился нормальный порядок: полдня занятий в классах, остальное время - в мастерских.Что касается учеников 4-го класса, они 2 или 3 дня в неделю полностью работали в мастерских. Я был допущен к тому станку, на котором работал учась в 3-м классе и на котором работал в качестве наемного ра-ботника в сентябре. Тогда не было такого порядка, чтобы ученики писали сочинения о том, как они провели каникулы. О моих последних ученические каникулах я написал здесь спустя более полувека. У меня имеется желание изложить здесь же и то, как прошли последние месяцы мо-ей школьной учебы. Они охватывают время от октября 1913 г. до мая 1914 года. Два события, имевших место в то время, остались (и останутся) в моей памяти навсегда.

В тот период в Одессе происходило множество забастовок рабочих разных предприятий. Известно, что после ленских событий 1912 года в рабочих массах России наблюдался ин-тенсивный революционный подъем. Подъем этот докатился и до Одессы. Неподалеку от ремесленного училища “Труд” помещалась мебельная фабрика Кайзера. Рабочие этой фабрики осенью 1913 г. бастовали. Нам, старшеклассникам, стало известно об этом. Многие из нас подумывали, как бы помочь бастовавшим. Я об этом рассказал при встрече моему знакомому А.З.Гольцману. Он сказал, что похвальное желание “трудников” (так называли в Одессе учеников нашей школы) можно осуществить, если они примут участие в распространении лотерейных билетов стоимостью в пять копеек каждый. Сумма. которая образуется от этой лотереи, будет отдана в кассу бастующих. Я сказал об этом своим соученикам - тем, которые желали помочь бастующим. Распространителей таких билетов оказалось довольно много, но прежде всего они сами приобрели таковые. Особую активность проявили в этой солидарности с бастовавшими Кангун М., Ходер В.М., Збарский Д.А., Криворук Я.Н., Фридман Л.,Гольдман А., Кузнецов А. Все эти товарищи моей ранней юности, к сожалению, уже не живы. Некоторые из перечисленных были активными участниками борьбы за власть Советов и заслужили стать персональными пенсионерами Союзного значения. Авраам Зиновьевич Гольцман похоронен на Красной площади в Москве. Он нему следует сказать подробнее, чем в обыкновенном примечании. В 1913 году в 19-летнем возрасте он, уже как революционер, был узником Одесской тюрьмы, из которой после годового заключения был амнистирован по случаю 300-летия дома Романовых, но вскоре был опять арестован и сослан в Нарымский край. После Октябрьской революции 1917 г. стал активным руководящим работником в профсоюзном движении, членом Центральной Контрольной Комиссии Коммунистической партии Советского Союза. Погиб он в авиационной катастрофе в 1933 году, будучи начальником гражданской авиации СССР.

Возвращаюсь к проявлению пролетарской солидарности будущих рабочих, но в 1913 году еще учеников ремесленного училища“Труд”. Кто-то из наших распространителей лотерейных билетов высказал мысль, что помощь бастующим может быть оказана не только этими пятачками, но и моральной поддержкой. Ведь мы, хотя и учащиеся, но 3/4 времени проводим в школе как рабочие у станков и верстаков, и нам также следует объявить забастовку. Пусть станет известно бастующим рабочим, что с ними солидарны “трудники”. (В скобках следует отме-тить, что было немало фактов участия трудников в революционной жизни Одессы. Это отмечается в ряде исторических документов. Известно, что соратник В.И.Ленина тов.Шотман А.В. в этой школе в 1907 году немало сделал для такого участия.) Не помню, чтоб мы собирались предъявить директору училища в качестве требований. Вряд ли что-нибудь вразумительное. Но на первом же нашем собрании для решения вопроса о забастовке (принимал участие на этом собрании весь 4-й класс) мы были вынуждены оставить подвал, в котором собрались, так как туда нагрянул директор со своей свитой и разогнал нас на свои рабочие места. Надо сказать. что наша затея была плохо подготовлена, и в результате, после того как директор (С.О.Штейнберг) покричал на нас, оказалось, что все приступили к работе. Когда я сказал ему, что нечего кричать, все равно работать не начну, он еще пуще раскричался и пригрозил исключением меня из училища. На следующий день он свою угрозу выполнил, и я вынужден был оставить училище, находясь уже в выпускном классе.

Мне тогда исполнилось семнадцать лет. В такие годы юноша меньше всего заботится о себе, но все же передо мной возник вопрос: “Почему я один оказался исключенным из школы?” Ответа я не мог найти. От всего этого я тогда испытал немало горечи, но вскоре она улеглась, так как я нашел работу на одном из одесских заводов (з-д Люльки). После сдачи пробы мастер положил мне 90 коп. в день. Такая оплата для 17-летнего парня в то время была немалой, однако то, что одновременно со мной токарь лет 30-ти, сдав такую же пробу, получил 1 р.10 коп. в день, вызвало во мне недовольство. Я об этом сказал мастеру. Тот и внимания не обратил на мой протест, а лишь буркнул: “Ты еще без усов”. Думать об уходе с этого завода я не хотел, ибо знал уже, что несправедливости к рабочим встречаются всюду, а к молодым особенно.

Положение исключенного было тягостное, в особенности из-за того, что несколько месяцев осталось, чтобы кончить школу и получить аттестат токаря-подмастерья (такой тогда выдавала ремесленная управа города). Но делать было нечего, и я уж свыкся с таким положе-нием. Не так реагировал мой старший брат, который в 1908 году кончил эту школу. В отличие от меня, он был на хорошем счету у администрации училища и поэтому решил обратиться с просьбой к директору об отмене решения о моем исключении. Некоторые преподаватели поддержали его просьбу (я хочу здесь добрым словом упомянуть преподавателя И.Д.Дуба), и меня в самом конце 1913 или январе 1914 года восстановили учеником школы.

Итак, я вновь очутился в среде моих товарищей, с которыми хотели устроить забастовку. Хотя, как я уже отметил, из этого ничего хорошего не получилось, но осталась дружба с активными распространителями лотерейных билетов, которые А.З.Гольцманом были вовлечены в кружок политического просвещения. Революционный подъем в России коснулся и Одессы, и в 1913 году там организовались такие кружки. В нашем были ученики школы “Труд”, мои одно-классники М.Кангун, В.М.Ходер, Д.А.Збарский и я. Руководил этим кружком человек, который носил фамилию Залкинд. Он нам рассказывал, что Российская социал-демократическая рабо-чая партия (РСДРП) выпускает в Петербурге две газеты: одну под названием “Правда”, другую под названием “Луч”. Он говорил, что каждая из этих газет отображает взгляды двух частей этой партии, которые называются фракциями. Этот рассказ завершался так: “Запомните: газету “Правда” выпускает большевистская фракция, “Луч” - меньшевистская фракция”. Эти знания мы получали во время занятий, что называется, “по текущей политике”. Вряд ли всё, что разде-ляло эти фракции, нам было известно и понятно, но вскоре наш кружок посчитал себя “правдистским”, и мы стали читателями этой газеты, а также ее распространителями. Помимо знакомства с “текущим моментом”, руководитель кружка читал нам странички из работы К.Маркса “Наемный труд и капитал”. Все это происходило на квартире, которая помещалась, по нынешним названиям, на ул.Чижикова между ул.Ленина и ул.К.Маркса

Занятия в кружке как-то неожиданно прекратились. Это произошло то ли оттого, что вы-следили частые посещения этой квартиры одними и теми же молодыми людьми, то ли по дру-гой какой-то причине. Помню, как однажды во время занятий в комнату Залкинда вошел незна-комый нам человек, и руководитель кружка сразу оборвал тему нашей беседы, перейдя на раз-говор о деятельности компании Зингера. Очередное занятие кружка после упомянутого случая не состоялось, так как придя к Залкинду мы не застали его дома. И больше уже никогда не видели. Жена Залкинда нам сказала, что он исчез и она не знает места его нахождения. Не знала, куда делся Залкинд и Фаня Тейтельбаум (большевичка с 1912 г.), которой было известно о существовании нашего кружка. (С Тейтельбаум я работал в большевистском подполье в 1918 г. в Одессе и до ее смерти в 1932 г. временами встречался с нею. Она умерла в Ленинграде.)

Давно уже шел 1914 год. Надо было основательно готовиться к выпускным экзаменам. Ведь я порядочно отстал из-за того, что был исключен. Крепко помогал мне мой товарищ по классу. Возможно, что только поэтому я запомнил его. Его фамилия была Торговицкий. По-моему, он ничем не выделялся в школе, но он мне оказал большую помощь тем, что в его отдельной комнате можно было без помех заниматься школьной программой. Экзамены кончились для меня благополучно, и в мае 1914 года я получил аттестат об окончании училища и свидетельство от ремесленной Управы, что являюсь подмастерьем по профессии токаря по металлу. По правде сказать, ни разу не доводилось мне пользоваться этим свидетельством, да и не знаю до сих пор, для какой цели оно выдавалось.По сложившимся обстоятельствам, у меня не сохранилось ни это свидетельство, ни аттестат. Только имеющееся у меня общее фото окончивших эту школу может подтвердить, что я окончил училище“Труд”. Десятки лет прошли, но я до конца своей жизни буду с благодарностью вспоминать моего взыскательного учителя - мастера Е.М.Ольшанского, привившего мне любовь к труду и к моей профессии токаря по металлу. В очень тяжелые годы жизни эта профессия сыграла ре-шающую роль в том. что я выжил, но об этом расскажу в соответствующем месте этих моих записей, а сейчас продолжу о том, какие пути меня ожидали непосредственно после школы.

На предыдущей странице я писал, что директор С.О.Штейнберг осуществил свою угрозу и исключил меня из школы. Тот же самый Штейнберг, как только я получил выпускные документы, просил меня явиться к нему. Не помню, как дошла ко мне его просьба, но я решил вы-полнить ее, хотя злоба на него, как на инициатора моего исключения,.у меня осталась. Когда я явился к нему, он меня поздравил с хорошими отметками на выпускных экзаменах и как-то вдруг спросил меня, встречаюсь ли я с Кангуном. Мой утвердительный ответ его не удивил. Он знал. что дружба между нами - не только дружба школьных товарищей. Не совсем понимая, к чему клонит разговор мой бывший директор, я у него спросил, для чего он меня вызвал. Он мне ответил, что хочет, чтобы я еще раз пришел к нему вместе с М.Кангуном. После этого наш разговор завершился тем, что я обещал выполнить и эту просьбу. С Кангуном я продолжал дружить со времени совместного пребывания в социал-демо-кратическом кружке. Мы встречались с ним и после экзаменов. Я рассказал ему о предложе-нии нашего бывшего директора. Немного подумав, мы решили отправиться вместе к Штейнбергу, не теряя времени на разгадывание причин вызова нас к нему. У нас были основания удивляться этому вызову, во-первых, потому, что, как нам было известно, никого больше из окончивших с нами училище директор к себе не вызывал, а во-вторых, со времени неудавшейся нашей забастовки отношения директора к Кангуну и ко мне были далеко не “отеческими”. Разговор, начатый Штейнбергом, когда мы явились к нему, был коротким и закончился тем, что он назвал нас, то есть Кангуна и меня,“слишком резвыми парнями” и сказал, что, по его мнению, нам не следует оставаться в Одессе.

Если слова директора о нашей резвости не особенно тронули нас (а меня совсем, потому что, к сожалению моему, я никогда не был резвым, да еще “слишком”), то его мнение, что нам “не следует оставаться в Одессе”, заставило, хотя нам было по 17 и 18 лет, крепко задуматься... Нетрудно было догадаться, чтó имел в виду наш “доброжелатель”. Для одесской полиции не было секретом, что в училище “Труд” возникали и развивались революционные настроения, и для пущей бдительности кое-кого из более или менее активных носителей этих настроений можно было взять под полицейский надзор. Получилось, что нам, молодым парням, едва ставшим подмастерьями, пришлось сразу же начать размышлять относительно житейских условий царской России.

Не знаю, как предполагал М.Кангун устраиваться по окончании училища, я же собирал-ся опять наняться на завод Люльки, где работал в конце 1913 г. Завод этот был расположен неподалеку от квартиры моих родителей, где я жил. Кроме того, на этом заводе мне знаком был ряд людей. Все эти привлекательные стороны отпали, когда я услышал, что не следует мне “оставаться в Одессе”. Директор предложил нам свое рекомендательное письмо к его знакомому в г.Баку. Мы с Кангуном решили принять это письмо и уехали в Баку.

Глава 3

Итак, что-нибудь в начале июня 1914 года я оказался в крупном промышленном городе, где пролетарское движение занимало большое место в общем революционном подъеме тогдашней России. Известно, что незадолго до начала 1-й мировой войны вспыхнула знаменитая Бакинская забастовка. К началу ее мы уже работали на заводах, расположенных в Балаханах: я - на заводе подрядного бурения, принадлежавшем братьям Романовым, Кангун - на другом, соседнем заводе. Рабочие этих заводов, и мы в их числе, примкнули к забастовке рабочих нефтяных промыслов. Причин для забастовки было множество. Кроме бешеной эксплуатации, которой подвергались рабочие промыслов, они еще жили в отвратительных скученных барачных условиях. Ожесточение против Манташевых1 и русских капиталистов было огромное. Следует сказать, что эксплуататоры разных национальностей старались это ожесточение использовать и направить в сторону разжигания национальной вражды между рабочими-азербайджанцами, или, как их тогда называли. тюрками, и рабочими других национальностей. Царские власти (ген.Мартынов, тогдашний градоначальник Баку) немало помогали бакинским капиталистам в этом их грязном деле. Противодействовать межнациональной грызне, сплачивать все пролетарские силы против капиталистов и царской власти - такова была цель революционной части рабочих. На достижение этой цели направляла газета “Правда”.“Большевистские организации национальных районов России вели борьбу против националистических партий и течений, воспитывали массы в духе пролетарского интернационализма” (История КПСС, стр.168, изд.1959 г.) Во время этой забастовки мы с Кангуном занимались скромным делом, а именно, распространяли газету “Правда”. Ведь мы считали себя правдистами уже с 1913 года. Не раз мы проводили читку этой газеты рабочим нефтяных промыслов, среди которых больше всего было неграмотных. Помимо нас разговоры и беседы с этими рабочими вел табельщик завода, на котором я работал. До сих пор помню фамилию этого человека - вероятно, потому, что она напоминала о вкусных яблоках “шафран”. Этот Шафран был старше нас, но рабочие почему-то больше слушали нас. Они знали. что мы тоже рабочие, хотя и не занятые на таких же тяжелых работах на промыслах, как они. После нескольких встреч с ними мы уяснили, что нас слушали охотнее, чем Шафрана, и по другой причине: он был меньшевиком и поэтому всячески старался сглаживать проявление ненависти рабочих к своим хозяевам и властям. Очень четко это обнаружилось в следующем случае. Петербургские власти были сильно встревожены массовыми забастовками,прокатившимися тогда по стране. Царское правительство принимало немало мер для подавления их. В Баку был послан генерал Джунковский, тогдашний заместитель, или, как тогда называлось,“товарищ” министра внутренних дел. Этот почти главный полицейский чин России имел цель подавить бакинскую забастовку, ибо его ставленник - Мартынов - не сумел этого сделать.Мартынов все же хотел еще раз попытаться без Джунковского уговорить рабочих приступить к работе. В один из дней стало известно: Джунковский приедет в Балаханы.На пустыре за Манташевской улицей собрались бастующие рабочие. К своему удивлению, они увидели, что к ним подъехал не министр из Петербурга,а известный им бакинский градоначальник. Гарцуя на коне, он требовал,чтобы рабочие прекратили забастовку. Рабочие на это требование ответили дружным свистом и громкими словами: “Не надо нам маклеров, пусть Джунковский сам явится!” Должно быть, наиболее активные организаторы забастовки - большевики - были осведомлены о том, что Джунковский не явится, и поэтому была обеспечена такая встреча “своего” градоначальника. Мы с Кангуном стояли среди знакомых нам рабочих. Тут же расхаживал упомянутый Шафран, и мы слышали и видели, как он подходил к рабочим и советовал им прекратить свистеть и выкрикивать свои требования. Вот как примиренчески действовали меньшевики в самые острые моменты классовой революционной борьбы. Много десятков лет прошло после начала знаменитой Бакинской забастовки Других подробностей не осталось в моей памяти, это для меня прискорбно, но это так. Материалы о героической борьбе бакинских рабочих в 1914 г. надо искать. История российского революционного движения много приобретет от этих поисков. Царская Россия, кинувшаяся в первую мировую войну,помимо прямых империалистических целей, одновременно намеревалась подавить революционный подъем рабочих. Эта, вторая цель, хотя и частично, была достигнута при помощи шовинистов разных мастей, в том числе и меньшевиков и эсеров, занявших оборонческую позицию.В Баку шовинистический угар смешался с натравливанием людей разных наций друг на друга. В результате было много человеческих жертв среди армян и азербайджанцев (тюрков). Нефтяные магнаты добились того, что забастовка прекратилась,а рабочие так и не получили удовлетворения своих справедливых требований. Самый цвет из рабочих должен был надеть солдатские шинели и стать пушечным мясом. Многих рабочих увольняли, главным образом тех, кто были приезжими из России. Среди уволенных оказались и мы с Кангуном. Нам, только-только ставшим рабочими, предстояла новая дорога в жизнь - искать работу.

Не могло быть и речи о возвращении в Одессу. Ведь мы запомнили слова нашего директора, что из-за нашей “резвости” в Одессе нам ничего хорошего ждать там нельзя. Теперь, после того, как мы приняли участие в Бакинской забастовке, это предупреждение приобрело какой-то реальный смысл.

Из Баку мы уехали в Ростов на Дону. Такой выбор мы сделали потому, что, как мы знали, в этом городе живут родители одного нашего школьного товарища - Бондарева. Бондарев этот хвастал в школе (он был довольно чудаковатый) тем, что кто-то в их роду был николаевским солдатом и благодаря этому родители его имели право жить в Ростове на Дону, где евреям нельзя было жить. Отмечаю этот факт как бы между прочим. Итак, мы в запретном для евреев месте, надеясь, что все же токарям по металлу здесь будет можно поступить на работу. Эта надежда не осуществилась. Когда мы изложили ее родителям нашего соученика Бондарева, они тут же нас предупредили, что ничего у нас не выйдет, ибо мы не потомки “николаевских солдат” (речь идет о Николае 1). Это сухой факт, и если его выжать, то пусть не кровь, но слезы из него потекут.

Мы не пролили ни одной слезы по этому поводу и уехали, что называется, в “черту оседлости”. В городе, куда мы приехали (Полтава), было лишь одно металлообрабатывающее предприятие - паровозостроительный завод. Мы могли предположить,что на этом, довольно крупном для тех времен предприятии, найдутся места для нас. Ведь токари были не очень массовой профессией, особенно в провинциальном городе. В день приезда нам посчастливилось подыскать себе квартиры. Отдохнули пару дней после переезда из Баку и Ростова. В Баку мы получали довольно высокую заработную плату по сравнению с таковой, какая была в России, и поэтому кое-какие сбережения у нас были.Погода, стоявшая в Полтаве в сентябре 1914 года, позволяла любоваться этим городом, который нам казался городом-садом.

Но мы ведь не для этого приехали - надо было думать о работе и найти ее. Это оказалось,после первых же попыток, невозможным. В данном случае не потому, что в этом городе нельзя было жить еврейским рабочим. Полтава входила в черту оседлости, но... паровозоре-монтный завод принадлежал Министерству путей сообщения царского правительства, а в предприятия этого министерства евреев на работу не принимали. Существует украинская поговорка, по-русски она звучит примерно так: “Не умер Данило, его болячка задавила”. Умирать мы не умерли, но капиталистическая болячка - безработица - нас начала давить. Мы еще продолжали жить в этом городе несколько дней, полагая, что где-нибудь найдем работу по своей профессии, но ничего не получилось. Решили уехать в один из уездных городов Полтавской губернии - в Кременчуг.

За день до отъезда, гуляя по одной из улиц Полтавы, мы увидели двигавшуюся по мостовой толпу людей с хоругвями и портретом Николая II. В те дни одурманенный народ России такими шествиями проявлял свои верноподданнические чувства. Наши с Кангуном чувства уже давно были иными. Это нам, молодым ребятам, и захотелось проявить. Возможно, такое желание было ребячеством, но ведь мы и были пока в таком возрасте (мне 18, а моему другу - 17 лет), хотя уже в положении безработных. Решение было принято на ходу, в буквальном и переносном смысле этого слова. Оно выразилось в том, чтобы поравнявшись с шествием не снять головных уборов. Мы знали о “крамольности” такого поступка, но не предполагали, что эта наша “демонстрация” вызовет сильную реакцию. Кто-то из шествующей толпы увидел, что по тротуару идут парнишки, не снявшие головных уборов. Не успели мы достаточно удалиться от шовинистического шествия, как увидели погоню за нами и услышали крики “шапки снимать”. Мы не могли рассчитывать на чудо остаться не избитыми, а поэтому пустились бежать. Вряд ли это бегство можно назвать постыдным. Ведь мы двое не могли оказать должное сопротивление этой толпе, и если бы не увидели погоню за нами своевременно, то за проявленную нами “резвость” поплатились бы своими боками. Мы использовали поговорку: “Не доглядишь оком - заплатишь боком”.

На этом наше гуляние в Полтаве закончилось. Придя в свою квартиру и собрав наши пожитки в чемоданчики, мы в тот же день уехали в Кременчуг. В Кременчуге нам с Кангуном довольно быстро удалось наняться на работу, Я устроился токарем в механическую мастерскую крупной мельницы, принадлежавшей кременчугскому капиталисту Амстиславскому, Кангун - инструктором в ремесленное училище. Мы поселились на Троицкой улице в одной комнате. Квартирная хозяйка согласилась, чтобы мы у нее столовались. Мы довольно сносно устроили нашу жизнь после немалых треволнений, сопутствовавших нам в течение нескольких месяцев после окончания нашей учебы. Работа нас устраивала, да и условия были неплохие в немногонаселенной квартире, в которой мы жили.

Глава 4

Теперь для нас установилась более или менее спокойная жизнь, но неспокойно было вокруг нас. Война длилась уже много месяцев. Это не могло не отразиться на всем окружающем. Недовольство войной охватывало трудящихся все больше и больше, ибо изо дня в день цены на продукты питания и другие товары увеличивались, заработная плата вследствие этого понижалась. По городу то в одной, то в другой мастерской вспыхивали забастовки. В начале 1915 г. забастовали рабочие мельницы Амстиславского, требуя увеличения заработной платы. Вожаками забастовки среди мельников стали немногочисленные металлисты, работавшие на этой мельнице, - слесаря и несколько токарей. Хозяин мельницы Амстиславский счел за лучшее рассчитать всех металлистов, полагая. что этим задушит забастовку. Но не так по-лучилось, как полагал капиталист. Забастовка продолжалась, и мельники - основные рабочие мельницы - добились победы: заработную плату им увеличили. Но нас, металлистов, обратно на работу так и не приняли. Классовое сознание у рабочих мельницы еще не было на должной высоте, и они ограничились тем, что получили прибавку к своей скудной зарплате и приступили к работе, не заботясь о том, чтобы и нас восстановили на работе.

Некоторое время я продолжал жить в Кременчуге и каждый день (в особенности по утрам) проводил в поисках работы. Но эти поиски оказались тщетными, и мне опять пришлось пуститься в путешествие. Я уехал в Одессу. Шел уже 1915 год. В Одессе тогда работу было найти нелегко. Такое положение было у меня, что был готов выполнять любую работу, лишь бы заработать на жизнь. Я даже согласился тогда продавать газеты, чем и занимался две или три недели. (Если случится, что эти мои записки будет читать какой-нибудь одессит моего поколения, то для его сведения скажу, что газетку “Одесская почта” я не хотел продавать из-за ее бульварности, а“Одесские новости” и, в особенности, “Маленькие одесские новости” я усиленно предлагал покупателям, считая эти газеты более прогрессивными. Что касается“Одесского листка”, то, как ярко выраженную буржуазную, кадетскую газету, я старался, чтобы ее не приобретал никто из моих покупателей. У меня такие уже образовались, поскольку по утрам с пачкой газет я обычно стоял в определенном месте города.) Из меня продавца газет не получилось, и я вскоре оставил это занятие.

Что-нибудь в феврале или марте того года я поступил работать в Одесские трамвайные мастерские. Меня приняли туда как токаря, но с условием, если соглашусь работать на очистке снега. Я согласился, ведь завал снега в Одессе дело временное. Когда необходимость в уборке снега кончилась, администрация мастерских не выполнила свое обещание поставить меня к токарному станку, а предложила работать в канавах, над которыми ремонтируются трамвайные вагоны. Это означало проводить не ремонт вагонов, а чистку пода вагонов от мазутной грязи. Я вынужден был согласиться и на это. После такой, тяжелой и грязной работы, на которой провел не менее месяца, меня допустили к станку. Я в какой-то мере ожил. Наступила возможность внимательно оглядеть окружающие меня порядки. Порядки в трамвайных мастерских были не такие, как на предприятиях, в которых я работал раньше. Они были сугубо строгие. Эти мастерские принадлежали бельгийскому акционерному капиталу. Держимордой у этих акционеров служил инженер Левин. Он отличался исключительной свирепостью. Стоило ему заметить малейшее нарушение установленных им правил, как он тут же давал распоряжение об увольнении.

Не могу не вспомнить случай, происшедший с одним из однофамильцев этого ставлен-ника бельгийских капиталистов. Через один станок от моего работал молодой парень,тоже по фамилии Левин. Однажды во время обхода главным инженером мой сосед стоял возле автогенщика и смотрел, как тот производит сварку. Тогда автогенная сварка была новшеством, и парень позволил себе отойти от станка, чтобы поинтересоваться этим новшеством. Главный инженер, увидев токаря возле автогенного аппарата, тут же распорядился уволить своего однофамильца. Наше возмущение было очень велико, но конкретно на этот произвол мы никак не реа-гировали. В разговоре со вторым моим соседом, Николаем Савиным, мы излили друг другу свое возмущение и при этом отметили, насколько сильно различаются интересы хозяина и рабочего, даже если они носят одну фамилию и принадлежат к одной национальности. Этот уволенный Яков Левин (я его знал, так как учились вместе в ремесленной школе) был из таких молодых рабочих, которые считали, что сплочение людей должно происходить по принципу национальности. Когда он оказался за воротами по такой незначительной причине, то понял, что ошибался. Описанный факт - один из многих, приведших меня к большевикам.

Мне хочется упомянуть здесь о рабочем Саше Златопольском, работавшем в другом цехе. Мы с ним виделись не так часто, как с Николаем Савиным, но когда встречались на выходе из ворот трамвайных мастерских, у нас завязывался разговор по поводу войны, которая продолжалась вот уже год, то о тяжелом режиме в наших мастерских. О случае с Яковом Левиным он уже знал. Так или иначе, в наших разговорах мы оба старались показать друг другу, что не можем быть безучастными, т.е. равнодушными к событиям, происходящим вокруг нас. Это обоюдное “небезразличие” к окружающей нас действительности, а также одинако-вые ее оценки, рождало в каждом из нас уважение друг к другу. Хотя по возрасту мы были, ви димо, ровесники, но к Саше Златопольскому я относился как-то с особым почтением. Можно объяснить это тем, что он был очень рослый, крепко сложенный и никогда за словом в карман не лазил. Я не обладал этими качествами, но все же он давал мне понять, что относится ко мне также с уважением. По его словам, это объяснялось тем, что я по профессии токарь. Как бы то ни было, наше взаимное уважение сблизило нас. Для этого была еще одна причина. Нас с ним должны были одновременно призвать на военную службу. В то время царское правите-льство проводило три досрочных призыва в армию. Нехватало пушечного мяса. Мне не при-шлось пополнить эту нехватку, так как оказался недостаточно здоровым. Не помню, как сложилось у Саши это дело, но после призыва мы с ним расстались. Не думали мы тогда, что встретимся в январе 1918 года в рядах Красной Гвардии, но об этом в своем месте этих строк. Известно, что никогда не удается написать так, как хочешь, а только так, как можешь. Вот и я пишу как могу.

Глава 5

В конце 1915 года я уехал из Одессы в город Бердянск. В мои молодые годы менять место работы не считалось зазорным. По-моему, небезосновательно такие переезды расценивались как расширяющие кругозор рабочих. В Бердянске я был принят на машиностроительный завод, принадлежавший капиталисту Горохову. На заводе работало человек 500-600. Для того времени это было довольно крупное предприятие. Оно еще более расширилось потому, что заводчик получил военный заказ, и надо полагать, выгодный для него. Было какое-то время, когда заработная плата на этом заводе была несколько выше обычной. Такое положение длилось недолго, ибо местные торговцы, учуяв повышенную платежеспособность рабочих, тут же подняли цены на предметы первой необходимости. Таков закон в капиталистическом обществе. В результате не только ничего не выиграли рабочие завода Горохова, но и другие рабочие этого городка оказались в худшем положении.

Несмотря на, казалось бы, неплохой заработок, мне не представлялось возможным снять для себя отдельную комнату, а пришлось поселиться еще с одним рабочим, приехавшим (по эвакуации) из Варшавы. Этот был человек 30-35 лет по фамилии Ковальский. По его словам, в Варшаве он состоял в анархистской организации. Помню, что он никак не мог объяснить мне, как это он совмещает свои анархистские взгляды с тем, что состоит в организации - ведь таковая предусматривает определенную дисциплину, которую анархисты вообще не признают. Мне, 20-летнему парню, было невдомек, что “взгляды” анархистов являются по существу мелкобуржуазным бунтарством. Бунтарство свое мой напарник по комнате очень ярко проявил в том, что, несмотря на наш уговор по очереди убирать комнату, часто нарушал его, объясняя это тем, что не признает никакой дисциплины. Такой анархизм выглядел довольно смешно. К тому же этот Ковальский всячески кичился тем, что он поляк.

Как ни странно, но “архиреволюционность” Ковальского совмещалась с оборонческими взглядами. Это обнаружилось на сходке рабочих, которая состоялась весной 1916 года. В Бердянск из Петрограда приехал представитель большевистской партии (к большому моему сожалению, я не знал его фамилии). На сходке этот товарищ изложил точку зрения большевиков на происходящую войну и их позицию в вопросе о военно-промышленных комитетах. На сходке был и Ковальский, который молча слушал петербуржца. Когда после сходки мы вернулись на свою квартиру, мой компаньон по комнате завел со мной разговор о выступлении, которое мы только что слышали. Ковальский был по-воробьиному суетлив.Он и обликом чем-то напоминал воробья. Не мог он спокойно говорить о том, что услышал от агитатора. Мысль о том, что рабочие должны желать поражения правительств тех стран, в которых они (рабочие) живут, отвергалась Ковальским категорически. Для анархиста, каким он себя считал, это означало, что он больше никогда не увидит Варшаву, которой восхищался и по-своему любил (Варшава тогда входила в состав Российской империи). Мне тогда было трудно объяснить ему, что любовь к Варшаве и желание поражения правительству России вполне совместимы. Но помощь мне пришел мой сменщик тов.Мельников, который зачем-то зашел к нам (он в это время не работал из-за полученной травмы руки). Иван Николаевич Мельников был старше меня лет на десять. Из бесед, которые бывали между нами, я чувствовал, что передо мной вполне сознательный пролетарий с установившимися политическими взглядами. Спустя несколько дней после упомянутой сходки и нашей беседы Иван Николаевич был арестован. Помимо Мельникова, были арестованы еще несколько рабочих завода Горохова. Многочисленные аресты не могли не вызвать недовольство и возбуждение рабочих,приведшие к объявлению забастовки. К сожалению, она не была хорошо подготовлена и поэтому длилась недолго.Хозяин завода позаботился,чтобы многих рабочих, имевших бронь от призыва, лишить этой брони. Власти не замедлили забрать этих людей в армию. Кроме того, чтобы “очиститься” от “смутьянов”, заводчик уволил многих рабочих, так как значительная часть военных заказов была выполнена. Среди уволенных был и я.

Мне тогда (1916 г.) уже минуло 20 лет. Оказавшись без работы, в этом маленьком городке Бердянске было плохо, но не так, как семейным рабочим. Ведь в этом городке был только еще один заводик, и поэтому многие отправились в близлежащие промышленные районы (Б.Токмак и др.). Я предпочел уехать обратно в Одессу. Мне удалось, и довольно скоро, поступить работать на крупный судоремонтный завод Белино-Фендерих. Работа здесь для меня бы-ла интересная. Каждый день доводилось обрабатывать разные детали, а это для токаря-уни-версала очень полезно с точки зрения повышения квалификации.

Итак, я в своем городе, среди своих родных и товарищей. На новом для меня заводе я приобрел и новых товарищей. В числе последних были два брата - Петр и Демьян Марченко. Эти Марченко оставили в моей памяти след по разным причинам. Одна из них та, что они очень внимательно слушали мое повествование о сходке в Бердянске, на которой агитатор со-ветовал рабочим быть “пораженцами”. Для них это было созвучно с теми разговорами, которые велись по поводу образовавшихся военно-промышленных комитетов. По словам Петра Марченко (он был строгальщиком), многие рабочие говорят, что не следует участвовать в этих ко-митетах, а некоторые его знакомые говорят, что надо в этих комитетах иметь представителей рабочих. О том, что отношение к военно-промышленным комитетам должно быть отрицатель-ным, мне было известно еще год до знакомства с фендроховцами. Такого же мнения держался и Саша Златопольский из Одесских трамвайных мастерских. Мои новые товарищи Марченко не имели своей точки зрения по этому вопросу. Они не причисляли себя к революционерам, но вдумчиво и подчас сочувственно относились к тому, что говорили революционно настроенные рабочие. Это меня привлекало к ним. С одним Марченко - Демьяном, - который работал на лобовом станке, мне удавалось и во время работы говорить понемногу. Наши станки стояли близко.

По мере увеличения потребности в снаряжении армии боеприпасами этот судоремонтный завод стал загружаться изготовлением таких припасов. Даже отдельные цехи полностью превратились в снарядные. Цех, в котором я работал, все еще продолжал выполнять работы по ремонту судов. Но однажды, придя на работу, я застал своего сменщика еще склоненным над станком, точнее, над обрабатываемым изделием, закрепленным в передней бабке. На мой вопрос, почему станок еще не убран, мой сменщик, Иван Арбузов, ответил, что дожидается меня, так как по распоряжению “мартышки” (так был прозван наш мастер Мартынов) мне надл-жало продолжать обрабатывать начатое им, Арбузовым, изделие. При этом Ваня сообщил мне, что ему пришлось всю смену, в отличие от всех прошлых, выполнять эту новую работу. Стало ясно, что и станок, на котором мы работали, тоже перевели на изготовление боеприпасов. Работа (нарезка резцом резьбы в очке снаряда) была в те времена довольно сложная, но все же однообразная,и, главное, выполнять эту работу означало работать ”на оборону”, что было несовместимо с моими взглядами. О том, что я был таковым, в цехе знали немногие, но мои т.т. Марченко были среди тех, кто знал это. Это обстоятельство поставило меня в трудное положение. Как же я могу выполнять работы, прямо идущие на оборону, и одновременно чис-лить себя пораженцем? Выход из этого положения я нашел в том, что отказался выполнять работу по нарезке резьбы в снарядах. По своей молодости, я не предполагал, что меня за это уволят, но по инициативе мастера Мартынова меня тут же уволили. В проявлении такой инициативы “мартышке” не помешало даже то, что он выдавал себя за социал-демократа. Правда, при этом он подчеркивал принадлежность свою к меньшевикам. В таком качестве ему нетрудно было стакнуться1 с реакционной администрацией з-да “Белино-Фендерих”. Через пару деньков у проходных завода я встретил братьев Марченко, Они мне поведа-ли, что мастер целый день носится по цеху от станка к станку и требует исключительно интенсивной работы для обеспечения срочных заказов по обороне. Эти мои товарищи в цехе не слыли сочувствующими революционным делам рабочего класса, но теперь, во время встречи со мною за воротами завода, поговаривали, что, пожалуй, всем рабочим надо становиться пораженцами. Хотя их и преследуют, “как тебя, Сема”, - говорили они. Мне довелось увидеть этих моих друзей еще один раз - у входа на завод с Софийского спуска. При прощании старший Марченко - Петро - сказал, что не следует мне появляться в районе завода, так как вокруг шныряют шпики, которые следят за всякими “подозрительными”. Оказывается, с завода и из других цехов были уволены, как пораженцы, еще человек 5-7. О слежке за “подозрительными” сказали мне и другие товарищи, бывшие одноклассники по ремесленному училищу, - Гарбер, В.Ходер и Д.Збарский. Я счел за лучшее уехать из Одессы.

Я не помню, чем было вызвано мое решение ехать в Киев. Может быть, тем, что в этом городе жил мой двоюродный брат, может быть, чем-то другим, но так было, что избрал этот город. Довольно скоро я убедился, что зря сделал такой выбор, ибо работу там не нашел, и, побыв в нем недели две (благо не пришлось платить за квартиру, так как ночевал у моего родственника), я уехал оттуда в г.Умань, после того как прочел в одной киевской газете, что в Умани требуются токари. Я пришел по адресу, указанному в той газете, и меня приняли на завод (точнее - заводик), принадлежавший местному предпринимателю по фамилии Файнштейн. Это место (и город и завод) ничем не было похоже ни на одно из с предыдущих мест, где я работал. Да и рабочие этого предприятия чем-то отличались от тех, с кем мне приходи-лось работать раньше. Главным образом это выражалось в их отношении к Файнштейну. Теперь, спустя почти пятьдесят лет, я называю эти отношения похожими на патриархальные. Этот Файнштейн старался (и это у него получалось) выглядеть перед своими рабочими так, как будто он является для них благодетелем, и все 200 или 300 рабочих его предприятия должны быть безмерно благодарны ему за то, что он их “кормит”. Мне дико было смотреть на эту покорность со стороны рабочих, и должен признаться, что не пытался тогда как-нибудь дать об этом знать моим товарищам по работе.

      Реальная действительно, однако, внесла и в  эту среду такие изменения, что отноше-ния переменились. Из-за продолжавшейся войны деньги обесценивались, а продукты питания, следовательно, все дорожали. Это крепко почувствовали “благодарные” рабочие. Что касается “благодетеля”, то он и виду не подавал, что замечает это, и нечего говорить о том, чтобы он сам пошел на увеличение заработной платы. Без инициативы рабочих это не могло произойти, и вот такая инициатива появилась у одного чертежника, работавшего на этом заводе. На фоне тогдашней уманской жизни  это был, так сказать, интеллигентный человек. Я запомнил его фамилию и имя - Давид Попок.

Этот Попок начал будировать рабочих, что нужно потребовать у хозяина увеличения заработной платы. Нашлись отважные смельчаки, которые отозвались на инициативу Попока. Таких было человек пять, в их числе был и я. В какой-то декабрьский день мы зашли в “кабинет” Файнштейна и заявили ему, что рабочие уполномочили нас просить увеличить им заработную плату. Хозяин сидя выслушал нас и, назвав четырех по их именам, предложил им немедленно отправиться к своим местам работы, а меня,хоть и тоже знал мое имя, назвал смутьяном и тут же рассчитал с завода. Так проявилась эта патриархальность в конце 1916 г. в Умани. Хотя в этом городке я полюбил одну девушку (гимназистку), и даже испытал теплоту ее губ, но остаться в городе я не мог, ведь это означало быть безработным. В том же месяце я уехал обратно в Киев.

На поиски работы в Киеве ушли недели две-три. С утра у ворот металлообрабатывающих предприятий (тогда был такой“порядок”для рабочих), в дневные часы и до быстро наступающего вечера я проводил время в библиотеке, помещавшейся на стыке Крещатика и Печерска, а ночевал у двоюродного брата на Межигорской улице. Плату за квартиру в это время безработицы мой родственник с меня не брал, да и платить мне было не с чего. Хотя хлеб стоил тогда 2,5-3 коп. фунт, но и его я не всегда мог купить. Это кажется неправдоподобным, но так было в царской России.

Распространено мнение, что при описании воспоминаний даже самые тяжелые моменты уже не кажутся такими тяжелыми. По-моему, это неправильное мнение. Прошло много лет с тех пор, как имели место факты, о которых я здесь повествую, но как только вспомню их, так весь разум, все мое существо содрогается от этого. Как не придти к такому выводу, когда молодой человек, которому только шел 21-й год, имея неплохую профессию, да и неплохо зная ее, все же не имеет средств, чтобы купить фунт черного хлеба!

Как-то я узнал, что в районе, где находились трамвайные мастерские (на Димеевке) в одном из домов находится учреждение, которое оказывает помощь безработным. Видимо, это была легальная или нелегальная биржа труда. Я пошел туда и, действительно, получил там какую-то сумму денег. Для меня это было очень кстати, но самое главное было то, что я там же получил адрес предприятия, которому нужны токари, и меня заверили, что обязательно примут на работу. Вероятно, в тот же день я отправился туда, а именно на Константиновскую улицу, и нашел это предприятие. Оно называлось завод по ремонту с/х орудий Киевского товарищества западных земств. Я был весьма рад тому, что без особых проволочек меня там приняли на работу на этот завод, да и тому что эта улица была сравнительно недалеко от Межигорской, где я жил.

Новый, 1917 год я встречал не как безработный, но не полагал, что этот год принесет столько нового для рабочего класса и для всей России. На этом заводе Киевского товарище-ства западных земств меня застала февральская революция 1917 г.

                                                              ------

Рассказ о своей "революционной" жизни автор закончил в 13-й главе своего труда. Пришла пора вернуться к ней и проследовать по дальнейшему 19-летнему отрезку этой жизни.

                                                              ------

Глава 13 (продолжение)

Один за другим пролетели четыре года революции, четыре года беспрерывной борьбы за достижение цели, к которой стремился классово-сознательный пролетариат и каждый пролетарий, связавший свою жизнь с настоящей его политической партией, руководившей этой борьбой, - партией большевиков. Мне посчастливилось. На своем пути довелось видеть и слышать вождя нашей партии - В.И.Ленина. К большому сожалению, не очень много людей осталось в живых, коим такое счастье выпало. Не преувеличу, если скажу, что мой дальнейший путь оказался ярко освещенным образом и предельно ясными речами В.И.Ленина. Ведь в течение целой недели с 22-го по 31 декабря я каждый день видел и слышал Ильича на 8-м съезде Советов. (Считаю, что здесь не место для описания того, что на нем происходило. Об этом много написано и каждому предста-вляется возможность узнать. Всем известно, что на этом съезде был принят план электрификации нашей страны, названный В.И.Лениным второй программой коммунистической партии Советского Союза.) В эти декабрьские дни 1920 года в Москве я очень много узнал, во много раз больше того, что знал до сих пор как работник партии большевиков. Должно быть, рабочие Одесской табачной фабрики, перед которыми я отчитался по приезде со съезда, имели основание говорить между собой (да и при мне), что “наш фабричный токарь за время съезда Советов еще больше подковался как большевик. Недаром мы его послали в качестве нашего посланца” (см.парт.архив Одесского обкома, фонд 13, опись 3). В январе 1921 года состоялось решение Оргбюро ЦК РКП(б) об откомандировании меня на работу в ВЦСПС. В феврале того же года я приступил к работе в тарифно-экономическом отделе ВЦСПС в качестве ответственного инструктора. По правде говоря, вряд ли я был подготовлен для такой работы, но тогда мы все, “ответственные работники”, т.е. бывшие рабочие, были более или менее одинаково подготовлены. (Как не вспомнить здесь ответ В.И.Ленина на вопрос о том, чем должен заниматься комиссар.) Работая в аппарате ВЦСПС, я включился в партийную работу, и городской комитет партии даже счел нужным включить меня в свой актив (комитет этот помещался на Рождественском бульваре). Благодаря включению меня в актив я удостоился чести получить гостевой билет на 10-й съезд Партии. К моему сожалению, на второй или третий день работы съезда я заболел и многие недели пролежал в Яузской больнице.

С 1921 года до августа 1936 года мой путь проходил так же, как у многих рядовых большевиков, ставших по указанию или рекомендации партии ее функционерами. Этот пятнадцатилетний период прошел для меня в работе и учебе. Должен отметить, что при этом происходили довольно частые перемены в работе. Из моих записей видно, что и с 1917 по 1920 гг также были частые перемены в моей работе. Смею утверждать, что чаще всего это вызывалось не личными желаниями. На протяжении многих лет работники партии, в том числе и рядовые функционеры, как я, перебрасывались только по указанию вышестоящих организаций. Объяснение этим фактам я нашел в ответе В.И.Ленина на письмо А.А.Иоффе, в котором он жаловался на частые переброски (см. Ленинский сборник, ХХХYI, стр.208-209). За полтора десятка лет мне довелось быть и заведующим тарифно-экономическим от-делом в профсоюзных организациях, и председателем в таких организациях, на уровне губернских (брянских строителей) и краевых (железнодорожников Дальнего Востока), и секретарем райкома партии в Ульяновске, и начальником Политотдела 3-го отделения Уссурийской жел. дороги.

Нелегко вспомнить о всех повседневных шагах на своих путях-дорогах. Все они были направлены на пропаганду идей В.И.Ленина и его деятельности для укрепления власти Советов. Для нас, функционеров партии, действовали не карьеризм, не магнит - оклад, а убеждение в правоте ленинизма в деле переустройства страны на пути к победе социализма. Для этого требовалось (и требуется), чтобы участвовали не только мозги, но и сердце. Так, и только так, я работал на всех тех участках, на которые меня посылала партия большевиков. И теперь, ко-гда мне уже 75 лет, так выполняю любое партийное поручение моей организации ( в скобках будь сказано, что моя организация, з-д “Борец”, в последнее время мне дает мало поручений).

До сорокалетнего возраста на моих путях-дорогах были и тучи, были ненастья, была безработица (до революции 1917 года). После Октябрьской революции тоже не сплошное веселье было, но то, что наступило для меня в августе 1936 г., я называю смерчем. Он бушевал в моей жизни почти два десятка лет. Этот смерч был вызван не какими-то атмосферными или природными причинами, а политической изменой со стороны Сталина и его сподвижников. Бед от этого смерча было боль-ше, чем можно себе представить, но на этих страницах будет лишь то, о чем мне известно доподлинно.

Начну с перечисления нескольких фактов, которые опубликованы в газете “Правда” (Центральный орган ЦК КПСС). Иван Иванович Радченко погиб от сталинской репрессии (см.”Правда” от 28.10.1964). Василий Константинович Блюхер по такой же “причине” погиб (19.11.1964). Иосиф Михайлович Варейкис также погиб (19.09.1964). Амаяк Маркарович Назаретян также невинно погиб (17.11.1964). Алексей Александрович Кузнецов также оказался жертвой сталинского произвола (20.02.1965). Я не задаюсь целью перечислить всех погибших товарищей, которые мне известны. Это заняло бы очень и очень много страниц. Если борцов за дело Ленина сгноили и умертвили в тюрьмах и лагерях, то не являются ли эти факты красно-речивым доказательством того, что Сталин и его сподвижники (Берия, Каганович, Молотов и им подобные) кощунственно прикрывались знаменем Ленина и под ним творили свои грязные дела. Не всегда только теплые краски бодрят человека, бывает, что и холодные будят в человеке стремление добиться такого положения, которое исключит возможность таких фактов, для изображения которых нужны только холодные краски. Характеристика сталинских норм руководства партией и страной, как она изложена в моих записях, некоторыми, кому доведется их читать, будет оценена как субъективная. Пусть с этой субъективной окраской и примет ее читатель. Хочу здесь заметить, что такую крупную (по своим злодеяниям) фигуру как Сталин один человек не может вообще объективно охватить.Надо,чтобы о периоде сталинщины писали как можно больше людей, переживших и испытавших на своей спине этот период. Литература, как художественная, так и мемуарная, не коснулась этой темы, если не считать такую работу, как “Барельеф на скале” в журнале “Москва” №7 за 1964 г. История о заключенных и сосланных в “места не столь отдаленные” (Колыма, Тайшет, Норильск) отражает много трагических судеб этих людей. Надо, чтобы эта история была известна всему нашему народу. Пусть факты, имевшие место в жизни рядового большевика, в данном случае моей, чем-нибудь послужат этой истории.

Первое событие, положившее начало моим многочисленным мытарствам, произошло 19 августа 1936 года. Несмотря на то, что в это время я был в отпуске, ко мне на квартиру пришел секретарь партийного комитета управления Московско-Курской железной дороги и предложил мне прийти на партийное собрание, назначенное на тот же день. Меня очень удивило это приглашение и этот визит. На мой вопрос, чем вызывается это специальное приглашение, он (секретарь Сергеев) ответил, что на собрании будет зачитываться закрытое письмо ЦК ВКП(б) о происходившем тогда процессе над “заговорщиками-троцкистами”, и дополнил свой ответ словами: “Ты ведь был в 1927 г. троцкистом”. Такое дополнение не могло не взбудоражить меня, тем более, что я не был в 1927 г. троцкистом. Я сказал Сергееву, что если бы он добросовестно ознакомился с моей партийной учетной карточкой, которая имеется в парткоме с февраля 1936 г., то мог бы убедиться, что он возводит на меня напраслину.

К назначенному часу я пришел на собрание. После того, как зачитали упомянутое письмо, начались высказывания по нему. Среди выступавших был и я. Мое выступление ничем не отличалось от других. Оно отличалось лишь в одном - я громогласно опроверг измышление Сергеева, будто я в 1927 г. был троцкистом. Должен здесь подчеркнуть, что за более чем полугодовое пребывание в этой парторганизации ни разу не было случая какой-то предвзятости ко мне как к оппозиционеру к партийной политике ЦК. Мне поручали всякие задания от парткома, в том числе и руководство кружком по изучению истории партии для высшего командного состава Управления дороги. В Политотделе дороги меня также часто использовали как партийного активиста, но на этом собрании начальник этого отдела Кастанян в своем выступлении счел нужным внести предложение о принятии решения о проверке моей партийности. Это предложение обожгло меня как огнем молнии. К сожалению, в данном случае авторитет партийного руководителя был использован тов.Кастаняном не для благого дела. Я, как и многие другие, в том числе и тов.Кастанян, не видели, что выдумки о заговорщиках нужны были узурпатору Сталину для лучшей гарантии того, чтобы держать всю власть в своих руках. Где-то в сочинениях Анатоля Франса говорится, что для удержания власти узурпаторам надо иметь наготове пару хороших заговоров. Этот экскурс в литературу может быть и ни к чему, а может быть и правилен. Несмотря на проявление такой бдительности со стороны тов.Кастаняна, он все же был уничтожен в застенках узурпатора Сталина.

На следующий день начальник дороги А.М.Амосов1 застраховался и издал приказ об освобождении меня от работы начальника кадров дороги, которую я выполнял по путевке ЦК КПСС (тогда ЦК ВКП(б)), а через два дня партком исключил меня из партии. Это исключение было страшным ударом и потому ошеломило меня до умопомрачения. Врачебный диагноз гласил, что я заболел реактивной депрессией. Болезнь не прекратилась и тогда, когда Бауманский райком партии отменил решение об исключении меня из партии. Необоснованность исключения меня как по существу, так и по форме (не по уставу), все же не помешало райкому партии включить в свое постановление пункт, на основании которого мне запрещалось вести пропагандистскую работу. Фактически это означало, что мне отказано в доверии. Возможно, из-за этого реактивная депрессия меня не покидала. Не быть в угнетенном состоянии значило бы не понимать простой истины для члена большевистской партии. Она заключается в том, что каждый партиец обязан вести партийную пропаганду независимо от того, какое положение он занимает и какую работу выполняет.

Не помню, сколько времени прошло после этих решений парткома и райкома. Оно измерялось неделями, в течение которых у меня не было никакой работы. До этих событий в течение пятнадцати лет не было ни разу, чтобы партия не направила меня по своему усмотрению; теперь же мне пришлось просить райком партии рекомендовать меня куда-нибудь на работу, ведь надо было иметь средства на жизнь. В сорок лет никак нельзя быть на чьем-либо иждивении,да и не было у меня никого, на чьем иждивении я мог бы быть. Это заставило меня просить райком разрешить мне самому подыскать работу. Такое разрешение я получил и нанялся по своей юношеской специальности, токарем по металлу.

До середины февраля 1937 года я проработал токарем на заводе, изготовлявшем рентгеновские машины. За это время я несколько успокоился. Хотя партком мне не давал никаких поручений (памятуя решение Бауманского РК партии), я, находясь в рабочем коллективе, все же в частых разговорах с рабочими выполнял то, что полагается большевику. Я подчеркиваю, что обрел лишь некоторое успокоение, ибо полное не наступило, хотя и существует мнение, что время является лучшим лекарством от всех невзгод. Когда применяется политическая репрессия, отказ в партийном доверии, в таких случаях время не властно. Такое понимание было у меня тогда, такое же осталось и теперь, когда пишу эти строки. Не помню, состоялось ли решение Бауманского райкома партии или ограничились лишь словесным указанием мне, но в феврале 1937 г. я был назначен начальником паяльного цеха завода “Металлоштамп”, входившего в артельное объединение. Я уже забыл, как называлось это московское объединение. В переводе меня на работу в негосударственное предприятие я не усмотрел ничего плохого и никак не полагал, что этот перевод является дополнительным ударом, нанесенным мне как члену партии, которому не оказывают полного политического доверия.

Глава 14

Более года спустя, т.е. в апреле 1938 г., когда меня арестовали, следователь, который вел “дело” обо мне, прямо заявил на одном из допросов, что перевод меня в артельное предприятие объясняется тем, что не считали возможным разрешить мне работать на государственном предприятии. Что теперь можно сказать по поводу таких методов и способов репрессирования людей, в том числе членов правящей партии? На такой вопрос можно ответить правильно лишь в том случае, если учесть, что такие методы поощрялись иезуитской школой, созданной и насажденной Сталиным и его подручными во всех звеньях партии и государства. Дальнейший ход событий это подтверждает.

Многие, многие большевики, оказавшиеся в тюрьмах при Советской власти, предварительно были исключены из партии. Арестовывали и таких,у которых не успели забрать партийные билеты. У меня партбилет забрали в райкоме партии за полтора месяца до ареста. Я пишу так потому, что исключение меня из партии, как рабочего, могло бы считаться по уставу действительным лишь после того, как оно было бы подтверждено решением городского комитета партии, но такового до моего ареста не состоялось. Мне было известно, что 3 мая 1938 г. МГК (Московский городской комитет) должен был разобрать мой протест против решения бюро Бау-манского районного комитета от 17 марта 1938 г., но 30 апреля я уже сидел во внутренней тюрьме на Лубянке.

Не знаю, сумею ли вспомнить и описать те минуты, в течение которых происходил обыск в моей квартире, закончившийся моим арестом. Явственно помню, что пришедшие двое молодых людей в форме работников органов МГБ, застали меня читающим работу К.Маркса “Гражданская война во Франции”. Предъявив ордер на обыск и арест, прежде всего спросили, где мой револьвер “маузер” за таким-то номером. Я не удивился,что они назвали номер, так как в свое время зарегистрировал этот револьвер, хранившийся у меня со времен пребывания на польском фронте, т.е. с 1920 года. В 1936 году,когда по партийной линии меня репрессировали, я счел нужным сдать этот револьвер (хотя он был мне дорог, как военный трофей). Увидев квитанцию о сдаче этого оружия, они спросили, нет ли у меня другого. Другого у меня не было, но они искали очень тщательно по всей квартире. Разбудили спящего сынишку и не разрешили моей жене находиться на кухне, где она готовила к первомайскому празднику. Ведь такие “визиты” сталинские опричники делали обыкновенно накануне революционных праздников. Этот визит был нанесен 30 апреля.

Как только непрошеные “гости” кончили свою “операцию”, они предложили мне следовать за ними. Сборы были недолги. Попрощался с сыном и женой и отправился в неизвестность. На улице (в 5-м проезде Марьиной Рощи) ожидала легковая машина, в которую меня усадили, и она помчалась в нужное им место. В час ночи меня впустили в погреб дома, где помещался Бауманский районный совет рабочих депутатов и райком партии (на Ново-Басманной улице). Заспанный дежурный в форме работника МГБ, увидев меня с чистым мешочком, в котором было все, что вложила жена, обратился ко мне с вопросом: “Что там в сидере, никак праздничные пирожки?” Я передал ему весь “сидер” (мешок по-блатному) с содержимым. Дежурный с теми двумя, которые меня привезли, закончили какие-то формальности и уже глубокой ночью доставили меня на Лубянку (во внутреннюю тюрьму). Как и многие другие, плененные в своей же стране Сталиным, я тогда считал, что происходит что-то ошибочное и что скоро эта ошибка обнаружится, но... это “скоро” длилось для меня до августа 1955 года.

Этой тюрьмой начались мои пути-дороги по тюрьмам и лагерям, созданным Сталиным и его приспешниками для большевиков. Об этой тюрьме в моей памяти остались три факта, о которых мне хочется упомянуть.

Первый. Утром 1 мая узники прильнули к решетке небольшого окошка, так как услышали песни первомайской демонстрации.Этот пролетарский праздник многое напомнил сидевшим тогда под замком. Советские люди за два десятилетия привыкли этот праздник отмечать радостно, среди своих друзей и родных, а в данном случае могли улавливать праздничные звуки лишь через толстые стены тюрьмы. Все или почти все были арестованы и водворены в эту камеру накануне праздника, а следовательно, подружиться еще не успели, но безусловно оказались друзьями по несчастью.

Второй. Как я раньше уже писал, мне было известно, что 3 мая в Московском комитете ВКП(б) должно было быть рассмотрено решение Бауманского райкома партии. Во время утренней поверки арестантов я сказал корпусному, что мое партийное “дело” сегодня разбирается в МГК и поэтому мне надлежит там быть. Корпусной был настолько изумлен моей наивностью, что не нашелся, что ответить, и никак не реагировал на это мое сообщение. Уходя из камеры, запер ее, как всегда. Должно быть, сознание мое было действительно затуманено, ибо часа через два я опять постучался в тюремную дверь и на вопрос караульного, почему я стучу, ответил, что мне нужно быть сегодня в МК партии. После двух-трех попыток убедить караульного в основательности моего желания быть в этот день в МК, караульный, выругавшись, сказал мне через открытый “волчек”: “Если нужно будет, то МГК тебя вызовет”. Все это происходило в присутствии полутора десятков совершенно нормальных людей, и никто меня не остановил. Надо полагать, что и мои соседи по камере были столь же наивны, сколь был наивен я. Среди моих сокамерников был тов.Рудаш. Этого человека я знал как марксистского философа. Он в 1932 году руководил семинаром по философии в Институте Красной профессуры, в котором я тогда учился. Коммунист Рудаш был арестован на сутки раньше меня. Несмотря на это, у него еще были в запасе папиросы, которыми он без сожаления угощал курящих, не имевших папирос. Осталось в моей памяти и то, что в этой внутренней тюрьме я узнал. что тов.Бела-Кун, известный как один из руководителей Коммунистического Интернационала, арестован. Тов. Рудаш рассказал мне подробности этого ареста. Ему, как венгерскому коммунисту, тов.Бела-Кун был известен еще со времени Венгерской Советской республики, т.е. с 1919 года. Мне вспомнилось высказывание В.И.Ленина об этом замечательном венгерском революционере-коммунисте. В 1920 году Бела-Кун написал брошюру “От революции к революции”. Ленин прочел ее и вот как он охарактеризовал автора: “В брошюре хороша твердость автора, его непреклонная вера в революцию. Хороши замечания о партии, какой она должна быть. Хороша критика социал-демократов” (Соч.В.И.Ленина, том 52, стр.41. Курсив мой). Столь положительно охарактеризованный Лениным, тов.Бела-Кун оказался в тюрьме, а затем убит Сталиным.

Из внутренней тюрьмы, в которой находился недели две, я был переведен (в “черном вороне”) в Бутырскую цитадель времен царского режима. Наступила пора допросов, учиненных в этой тюрьме. Первый допрос вызвал у меня улыбку, несмотря на всю трагичность моего положения. Следователь не нашел ничего более подходящего, как потребовать, чтобы я ему рассказал о своей контрреволюционной деятельности. В самом деле, как можно без улыбки реагировать на такого рода требование к человеку, т.е. ко мне, который с юношеских лет занимался революционной деятельностью. Ведь и на баррикадах, и в гражданской войне я сражался и выступал против контрреволюционеров всех мастей. Все это должно было быть известно следователю, и все же он задал мне такой нелепый вопрос. Моя улыбка в ответ на этот вопрос мне дорого обошлась, точнее - моим зубам...

Допросы, которые происходили главным образом ночью, не приводили ни к каким признаниям с моей стороны, хотя следователь, а иногда и два следователя, всячески уговаривали меня признаться в том, что я вел контрреволюционную работу: такое признание облегчит мою участь. Не подействовали на меня и такие уговоры... Не считаю нужным описывать сцены каждого допроса. Думается, будет достаточно, если отмечу, что тюремная камера после допроса казалась раем... Я мог сделать несколько шагов по камере и лечь на свое место среди спящих арестантов, густо лежавших на нарах. Такие нары укладывались каждый вечер, после того как кончалась вторая поверка (первая проводилась по утрам).

Хочу здесь отметить, что поверка арестованных в Бутырской тюрьме проводилась тогда не так, как в других тюрьмах,где мне пришлось сидеть позднее. О том, что она начинается, давал знать стоявший конвоир через “волчек”. В этом случае староста камеры выставлял на длинный стол жестяные кружки. Такие кружки выдавались администрацией тюрьмы каждому арестанту. Корпусной (так назывался человек, ведавший всеми стражами данного корпуса) в сопровождении коридорного, войдя в камеру, начинал считать не арестованных, а тщательно считал выставленные кружки. Что никто из арестованных не убежал, в этом начальство не сомневалось, но оно не было уверено в том, все ли кружки есть в наличии. Как это ни удивительно, но стража допускала, что жестяные кружки или даже одну из них коварные “враги народа” превратят в оружие против порядков, установленных Сталиным и его приспешниками. Это кажется смешным, но это было именно так. Хочу изобразить в нескольких строках еще одну “мудрость” сталинского режима в тюрьме, переполненной большевиками в описываемый период. Чтобы никто из заключенных не вздумал писать (факты, мемуары или, сохрани Боже, письмо кому-нибудь) на выдаваемой бумаге для туалета, каждый заключенный был обязан возвратить конвоиру полученную бумагу, независимо от того, в каком виде она оказывалась после использования по назначению... Конвоир тщательно подсчитывал такие бумажки и, подсчитав в коридоре всех арестантов, вышедших их уборной, лишь тогда впускал в камеру.Ни до заключения в Бутырскую тюрьму, ни после освобождения из всех тюрем (их было пять, помимо арестантских жел.дор.вагонов и лагерей, в которых мне пришлось сидеть) я ни разу не натолкнулся на какой-либо печатный источник, в котором бы прочитал о таких “оригинальных” порядках, охранявших тюремные режимы. Должно быть, именно в этом и проявилась мудрость будущего генералиссимуса Сталина.

Считаю нелишним привести запомнившиеся мне факты из жизни в камере Бутырской тюрьмы. В один очень жаркий день мы, арестанты, разделись почти догола. Хотя от этого жара не уменьшилась, но каждому в переполненной камере все же стало легче. В этот день заместитель начальника тюрьмы производил обход. Зайдя к нам и увидя нас раздетыми, заставил тут же одеться. Никакие наши просьбы не помогли. Наша просьба убрать вторые рамы зарешеченных окон тоже была отклонена. Он обосновал это свое решение следующим образом: “Все имущество тюрьмы, в том числе и вторые рамы, является инвентарем, принадлежащим стране, а вы ведь считаете себя хозяевами страны, поэтому и эти рамы должны быть на своем месте, т.е. в переплете тюремных окон”. Циничность этого “обоснования” не нуждается в комментариях. Непреклонность тюремного начальства привела к тому, что один из арестованных задохся в камере. Этому “преступнику” было уже 80 лет. Ничего не скажешь, возраст солидный. Что же касается солидности обвинения, то об этом пусть скажет тот, кому когда-нибудь представится возможность читать эти строки. Однажды я спросил этого 80-летнего арестанта, в чем его обвиняют. Он обвел меня своими слезящимися глазами, в которых было больше заметно удивление, чем скорбь, и, немного подумав, показал на написанный им листок, сказав при этом: “Вот именно об этом я и спрашиваю в моем заявлении. Не могу же я принять всерьез, что следователь на единственном допросе на протяжении шести месяцев всячески допытывался узнать причину моего участия в студенческой демонстрации в... 1875 году”. Читатель скажет, что это невероятно, но теперь (после ХХII съезда) доподлинно известно, что во время сталинского произвола имели место многие факты, которые кажутся невероятными.

Хочется мне упомянуть здесь еще один “невероятный” факт, от прочтения которого на лице у читателя появится не только горечь, но и улыбка. Во всяком случае, мы, арестанты, тогда имели случай улыбнуться или даже посмеяться. Это произошло вот по какому поводу. Как всегда, когда в коридоре тюрьмы возились у дверей камеры, запертые в ней настораживались. На этот раз случай был из ряда вон выходящий. Конвоир открыл камеру и прямо-таки втолкнул молодого человека довольно крупной комплекции. От толчка, полученного в спину, наш новый сосед упал. Тюремная дверь захлопнулась и заперлась. Новый арестант, поднявшись с пола, тут же обернулся к двери и начал стучать. Когда конвоир в открытом “волчке” спросил, что случилось, то этот арестант потребовал, чтобы ему дали... “жалобную книгу”. Вот это-то требование жалобной книги вызвало у всех нас улыбку и даже смех. Даже у самого старого человека (который в следующую ночь задохся от жары), даже у него морщины, в складках которых задерживался пот, явно выражали рвущуюся изнутри улыбку. Не забуду фамилию этого наивного молодого арестанта. Может быть, потому что уж очень необычная фамилия - Сержант. Мы в камере узнали, что он незадолго до своего ареста бежал из буржуазной Латвии и был уверен, что на советской земле обретет свободу. Ему было известно, что латвийские революционеры немало сражались за власть Советов в России, и он не мог понять, как это в нашей стране держат людей в тюрьме в такой тесноте, даже если кто-нибудь из них действительно был преступником. Себя он никак (как абсолютное большинство ставших его сокамерниками) не считал преступником. В самом деле, какой преступник будет требовать жалобную книгу!

Об иезуитстве, насажденном Сталиным в тот период беспрецедентных репрессий против невиновных людей расскажет история. Кажется,в августе 1938 года камера № 63 Бутырской тюрьмы пополнилась (хотя уже была переполнена) человеком в хорошем и новом костюме. Видно было, что на пиджаке отсутствуют пуговицы, а брюки этот человек поддерживал рукой. Это свидетельствовало о том, что он только что арестован и не нашел еще иного способа, чтобы брюки держались на нужном “уровне” (пояс или подтяжки сразу забирались у арестованного). Этот новый арестант не требовал жалобной книги. Он иначе выразил свое возмущение и недовольство по поводу случившегося с ним - то и дело плевался, конечно, в парашу, и угрюмо шагал по камере, не произнося ни слова. Прошли какие-нибудь 10-20 минут, и он заговорил со своим соседом по нарам. Начал с того, что назвал свою фамилию, а затем рассказал, как его арестовали. Я был среди тех, которые пожелали слушать пришельца с “воли”. Он назвал себя Тумановым. По его рассказу, еще часов за пять до того, как очутился в тюремной камере, он шел с вокзала к себе на квартиру. Он в тот же день приехал из Испании, откуда был вызван для доклада в соответствующем органе Советского правительства, коим был послан в Испанию. В Мадриде он часто встречался с Михаилом Кольцовым. Туманову, как и нам тогда, не было известно, что Михаил Кольцов, наш талантливый журналист, стал жертвой сталинского произвола. Тов.Туманов рассказывал, каким большим авторитетом пользовались представители-посланцы Советской страны среди революционных деятелей Испании, в том числе и тов.Кольцов. С заметной грустью тов.Туманов посматривал на свой новый костюм (теперь с оторванными пуговицами) и показал нам фирменную марку национализированной швейной фабрики Мадрида, рабочие которой сшили ему этот костюм в знак уважения и признательности, как представителю революционной России, а затем добавил: “Вряд ли мадридские рабочие поверят в то, что сейчас я нахожусь в советской тюрьме”.

Книгу Ф.М.Достоевского “Мертвый дом” А.И.Герцен охарактеризовал как наводящую “ужас”. Много ужасов описано Федором Михайловичем, но среди них не найти и подобия тому, что было тогда, в 1938 году, в Бутырской тюрьме. Не думаю. чтобы камера, в которой я сидел, была исключением. В этой камере существовал “комбед”. Когда это стало известно тюремному начальству,то оно пригрозило карцером старосте камеры,если не будет уничтожен этот “комбед”. Эта “организация” проявляла благотворительную заботу об арестантах камеры, не имевших передач с “воли”. Передачи могли быть только денежные через контору тюрьмы (50 руб. в месяц). Часть этих денег можно было использовать на покупку продуктов питания, продававшихся в тюремной лавке. Когда закупленные продукты притаскивались в камеру (что бывало не чаще двух раз в месяц), все “имущие” выделяли из своей закупки какую-то толику для “неимущих”. Это было своего рода подаяние, товарищеское, но все же подаяние. Из истории тюремной России известны многие факты получения арестантами подаяний, и тогда, когда они сидели взаперти, и в особенности, когда они следовали этапами в Сибирь (тогда еще не на Колыму, как при Сталине). О таких подаяниях Ф.М.Достоевский много пишет и ни разу не упоминает, чтобы они запрещались начальством “острога”, а в описываемое мною время держиморды - сталинские опричники - запретили эти элементарные проявления товарищества даже в запертой тюремной камере. Как поступали после этого запрета все “имущие”, не знаю или не помню, но я, как “неимущий”, продолжал получать от тов.Мазеля (он работал до ареста на заводе ”Каучук” в Москве каким-то руководящим работником) несколько сушек и папирос (махорку запрещали покупать в тюремной лавке). Этот мой “благодетель” тов.Мазель со своим латышским акцентом спросил меня как-то, знаю ли я, как по-еврейски русское слово “счастье”. Когда я ему ответил на его вопрос, он сказал: “Вот тебя и постигло “мазл” (т.е. счастье) от человека, фамилия которого Мазель”. Я был очень и очень рад, что этот мой товарищ по несчастью оказывал мне такое дружеское внимание в тех ужасных условиях.

Не смогу привести здесь всю “песнь, наводящую ужас” (А.И.Герцен) из жизни в камере. Перейду к изображению того, как она, эта песнь, звучала в кабинетах той же тюрьмы, в которых следователи допрашивали арестантов. Нет надобности при этом указывать, что сумею рассказать только о тех допросах, которым подвергался я сам. Вот одна из “песен”, прозвучавшая на одном из допросов. После того. как мой мучитель-следователь не смог добиться от меня каких-либо нужных признаний в порочащих меня поступках против Советской власти (их и не было никогда), он решил спровоцировать меня, “запев песню” про то, что моя жена во всем призналась, в том числе признала, что я контрреволюционер. Для меня такая песня прозвучала убийственно:во-первых, я не исключал того, что жена арестована (ведь арестовывали людей ни за что и ни про что), во-вторых, я мог предположить, что находясь под арестом и не выдержав пыток она вынуждена была к такому признанию, которое хотя и не соответствовало действительности, но избавило ее от пыток. Много лет спустя мне стало доподлинно известно, что никаким допросам моя жена не подвергалась. Что можно сказать по поводу тех методов, которые применялись на допросах? Мне думается, что ответ на этот вопрос может быть очень кратко сформулирован: методы эти были провокационными и основывались на шантаже. Ведь неблаговидные цели порождают непристойные методы их достижения. Предательские цели Сталина и его банды соответ-ствовали тем примененным ими методам, которые уготовили большевикам, в том числе и рядовым, пути-дороги на тот свет, в тюрьмы, лагеря и ссылки. Не добившись для себя никаких результатов, следователь громко изрек какое-то ругательство, литературно украсив оное словами: “Были у меня на допросе всякие “птички”, но такого Величко еще не было”. Не знаю, чего он добивался от меня этим каламбуром, но, помучив меня в течение 5-6 ночных часов, отправил обратно в камеру.

Следующий допрос происходил, вероятно, через какие-нибудь 5-6 суток. На этот раз почему-то мой следователь был не один. Допрос со стороны двух следователей длился не столь долго, возможно, потому, что это был перекрестный допрос. На этом “сеансе” (тоже ночном) от меня требовали, чтобы я рассказал ни много и ни мало о своей шпионской деятельности в пользу Польского государства. Это ошеломило меня не меньше, чем предыдущие нелепые и провокационные требования. Особенно усердствовал второй (для меня новый) следователь. Если к повадкам “моего” первого я как-то приноровился, то к его коллеге, долговязому, молодому (по сравнению с первым) тирану, у меня не было этой приноровленности. Я ему ответил, что от меня, большевика, воспитанника партии Ленина, никак не возможно ждать шпионской деятельности в пользу какого-либо иностранного государства. Он не дал мне кончить этот ответ и начал кричать, что “воспитывала тебя фашистская партия”. Так этот молокосос обратился ко мне. Такого обращения на “ты” не позволял себе “мой”, старый следователь. Он хотел “обосновать” обвинение меня в шпионаже тем, что по данным анкеты я уроженец города Пинска. Действительно, в этом городе я родился, но, во-первых, это было в 1896 году, когда не было польского государства. Такого государства не было и в 1909 году, когда 13-летним мальчиком я переехал в Одессу, - это во-вторых. Мое участие в рядах одесских красногвардейцев в борьбе за власть Советов, в войне против белополяков в 1920 г. было известно моим истязателям, но они расценили это по-сво-ему, т.е. по-иезуитски. Может быть, надо применить какое-то другое слово, вместо слова “иезуитски”, но я этого слова не нахожу в моем словесном арсенале. Рассказать обо всем том, свидетелем чего я был в течение многих лет моих мытарств, я не сумею, на скольких бы страницах ни поместил свои воспоминания. Мои нервы не выдержали, и я начал громко возмущаться по поводу того, что мое участие в Красной Гвардии, всю мою большевистскую работу в тылу белогвардейцев, участие на войне с белополяками эти следователи назвали маскировкой, посредством которой я скрывал выдуманное ими шпионство. За свое возмущение, после этого допроса, в камере, я оказался в таком состоянии, что два дня не мог подняться на ноги.

Вспоминая эти позорные, грустные и тяжелые для всего советского народа времена, должен заметить, что есть еще такие люди (я бы их назвал - “людишки”), которые непрочь забыть о том времени. С допросами мне в какой-то мере посчастливилось. Это звучит странно, но это так, если говорить о количестве допросов. Я подвергся тогда, в Бутырской тюрьме, всего шести допросам, во время которых меня мучили и истязали. Сокамерники и многие из тех, с которыми мне довелось беседовать в этапах и лагерях, рассказывали, что они перенесли такие допросы в большем количестве. Прямо скажу - “утешение слабое”... На последнем допросе, который состоялся в начале сентября, “мой” старый следователь начал с того, что упрекнул меня в том, что я ни в чем не признаю себя как преступник. На этот раз я спокойно ответил, что не могу признать того, чего в действительности нет и в помине. Следователь тоже спокойно среагировал на мой ответ, но добавил, что обеспечит организацию суда надо мной. Эта угроза меня совершенно не испугала, несмотря на то, что на этом допросе я утвердительно ответил, что знал по совместной работе людей, которых он перечислил. Первым значился Гамарник Я.Б., вторым назвал Блюхера В.К., затем назвал Карталашвили (Лаврентьев) О.И. и завершил Амосовым А.М. Я не мог ответить, что не знал этих товарищей, с которыми работал вместе в разные времена. Тот факт,что этих людей знал, я не рассматривал как преступление, даже если они уже были репрессированы.

Угроза следователя не осуществилась - суда надо мной никакого он не мог организовать. Но по надуманному мотиву Особым Совещанием СССР было вынесено решение: “За контрреволюционную и троцкистскую деятельность Величко-Оксмана С.А. заключить в концлагерь на 5 лет”. Это решение состоялось 19 сентября 1938 г., как будто специально в качестве “подарка” ко дню моего рождения (мне минуло тогда 42 года). В чем выражалась эта “деятельность”, нигде и никак не было показано, ибо в действительности она не существовала. Этот факт не интересовал господ сталинских опричников. Для них было достаточно приклеить своим жертвам грозный ярлык. Глава 15

Итак, “приговор” вынесен, и больше допросами меня не терзают. В таких случаях арестованных переселяют в этапную камеру. Хотя известно, что хрен редьки не слаще, но все же различие между ними есть. Между этими тюремными камерами тоже есть разичие. Первое - это то, что арестанту уже известно наказание, хотя для многих арестантов эта известность оказалась ложной, в том числе и для меня: вместо 5 лет, я оставался заключенным в лагере более восьми лет, без какого-либо дополнительного “приговора”. В этапной камере я содержался ровно два месяца. За это время в моей памяти закрепились некоторые факты, из которых так и льются горькие слезы. Вот один из таких фактов.

Рядом со мной помещался арестант по фамилии Барабанщиков. Его возраст был не более 30-35 лет. Этот тов.Барабанщиков успел стать военным атташе. В такой должности он служил в советском посольстве в Варшаве. Летом 1938 года он получил предписание прибыть в Москву для доклада о своей работе. Ничего не подозревая. подготовил доклад, собрался в поездку. По его рассказу, перед отъездом он устроил ужин или чаепитие для своих сослужив-цев и коллег. Во время ужина кое-кто из них уговаривал его не ехать, ибо в польской печати сообщалось, что многие советские дипломаты, работавшие за границей, вернувшись по таким же вызовам в Москву, арестовывались. Мой сосед по нарам тов.Барабанщиков не придал никакого значения этим советам и в назначенный день приехал в Москву. Такая дисциплинирован-ность вполне нормальное явление для советского человека, а он кроме того был еще и членом коммунистической партии. С вокзала он направился домой к своим родителям, которые жили на Красной Пресне (его родители были текстильщики, участники боев 1905 года в Москве), но не успел повидать своих стариков, ибо по дороге его арестовали и отправили в тюрьму. В следственной камере, по его словам, он просидел всего три месяца, после чего зачитали ему приговор: “заключить в ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) на 10 лет”. Закончил он свой рассказ с улыбкой, хотя в глазах появились слезы. Как назвать виновников этих фактов? Мне думается, что любой непредубежденный человек ответит на этот вопрос следующим образом: виновники возникновения подобных фактов - подлые иезуиты.

В этой тюремной камере у меня лично были такие встречи, о которых хочу немного рассказать. В начале моих записок я упомянул, что первым моим воспитателем и наставником на революционном пути был Федоров, с которым я работал на заводе в Херсоне в 1913 году. По воле случая я встретился с этим человеком в этапной камере московской Бутырской тюрьмы. Несмотря на то, что прошло четверть века, мы узнали друг друга. Мой наставник М.Федоров порядком постарел (ему было за 50 лет),я был уже не семнадцатилетним юношей,а человеком, вступившим в пятый десяток (42 года). Наши воспоминания о проведенных когда-то вместе не-скольких месяцах были не очень содержательны,но рассказы друг другу о последующих многих годах, вероятно, были интересны и для меня, и для него. Тов.М.Федоров сказал мне, что в 1915 году он уже оформился как член РСДРП(б). За борьбу против участия представителей рабочих в военно-промышленных комитетах, организовывавшихся тогда, а также за то, что был активным пораженцем (т.е.ленинцем), во время войны попал в Луганскую тюрьму, а оттуда в ссылку в Вологодскую губернию. Февральская революция 1917 года освободила его из ссылки. После революции он обосновался в Ростове-на-Дону, где его застала Октябрьская революция. Как и многие другие пролетарские революционеры, он выполнял работы, на которые его ставила наша большевистская партия. В Бутырской тюрьме он оказался из-за того, что приехал в Москву, конечно, не для того, чтобы стать арестантом. Он приехал в столицу,чтобы утвердить производственный план завода, директором которого был. Вместо утвержденного производственного плана, теперь уже не директор, он получил решение Особого Совещания, по которому его отправляли в лагерь на восьмилетнее заключение. У тов.Федорова было что рассказать мне, ведь он располагал огромным опытом пролетарского революционера. Со своей стороны, я не многим мог с ним поделиться о 25 годах, прошедших с тех пор, как я с ним познакомился, но не мог не сказать ему, что мое, по существу случайное, знакомство с ним в городе Херсоне в 1913 году послужило причиной того, что я заинтересовался политикой и стал большевиком. Проведенное в этой камере вместе время (должно быть, пару недель) мы только ахали и охали по поводу нашей встречи и были даже довольны, но, разумеется, не тем, что эта встреча произошла в тюрьме. Очень хорошо помню, как, бывало, тов.Федоров восклицал: “Как это Сталин допускает такое безобразие - держать большевиков в тюрьме в советское время!” Ему, как и мне, да и многим другим большевикам, было тогда невдомек, что именно Сталин поставил перед собой задачу уничтожить большевиков. Мой дорогой и действительный наставник на сознательный путь пролетария, тов.Федоров ушел в этап раньше меня, но память о нем у меня останется до конца моих дней.

В этой этапной камере, и, следовательно, также случайно, я встретил еще одного знакомого мне человека - Натана Либермана. С ним я был в одном красногвардейском отряде им. С.Рошаля на румынском фронте в 1918 году (январь-март). Этот человек был не большевиком, а анархистом. Он в 1917 году из Америки эмигрировал в Одессу. Либерман стоял горой против своих бывших единомышленников-анархистов, которые не включились в борьбу за Советскую власть. Под его активным воздействием в наш отряд имени Рошаля вступили еще несколько анархистов, которые показали активность в борьбе с белорумынами. Один из этих анархистов геройски погиб в этой борьбе - Виктор Беркович. Натан Либерман в “нашей” камере был “окрещен” другим именем и даже фамилией, а именно Карл Маркс. Такое имя наши сокамерники дали ему из-за его густой бороды, которая обрамляла его лицо, испещренное крупными морщинами, но не унывающее. В наших беседах с ним он часто спрашивал своим характерным говором:“Вот ты, Семен, с юношества большевик, а я, как тебе известно, бывший анархист, но никак не могу понять, как это при большевистской власти и большевики оказались в тюрьме?” На этот законный вопрос, признаюсь, я не знал как ответить, и ему, и себе. В связи с этим Н.Либерманом не могу не вспомнить один факт, происшедший в 1921 г. в Москве. Однажды в какой-то летний месяц мне позвонили по телефону на квартиру (я жил тогда в “Деловом дворе” на площади Ногина, не помню, как тогда называлась эта площадь, - кажется, Варварская) и спросили, знаю ли я бывшего анархиста Либермана. Прежде чем ответить на этот вопрос я попросил сказать, откуда звонят. Мне ответили, что звонят из НКВД. Я сказал, что знал этого человека как честного гражданина Советской РоссииРРоссии, и добавил, что был с ним в одном красноармейском отряде. Этот мой ответ по телефону был достаточен для того, чтобы неправильно арестованного человека выпустили на свободу. Этот факт я привел для того, чтобы показать, какие нормы правления в нашей стране были при Ленине и что от них осталось при узурпаторе Сталине.

В камере, где у меня были такие встречи, о которых и думать не мог (с т.т.Федоровым, Либерманом), я просидел ровно два месяца после решения Особого Совещания о заключении меня в концентрационный лагерь и двадцать семь месяцев с 19 августа 1936 г. - со времени, когда мои дни с утра начинали вечереть. 19 ноября 1938 г. арестанты камеры ожидали очередную прогулку по тюремному дворику. Она бывала, как правило, в первую половину дня. На этот раз надзиратель почему-то не отмыкал камеру. На наши стуки в дверь он не отозвался и даже не заглянул в “волчек”. Все мы в камере решили, что нас по неизвестным причинам лишают прогулки, как это нередко бывало. Но вот в двери загремел замок, камера открылась, на пороге появился корпусной, т.е. надзиратель данного тюремного корпуса, со списком арестантов на руках. Он перечислил человек три-дцать и приказал им взять свои вещи (теперь мы убедились, что предстоит не прогулка). В числе перечисленных был и я. Нас построили по три арестанта в ряд и под конвоем повели по коридорам тюрьмы. Такое шествие длилось минут 10-15, и мы оказались в тюремном дворе.

Мы едва успели вдохнуть свежий воздух, пусть в ноябрьский ненастный московский день, как непосредственно из двора тюрьмы перешагнули в пульмановский вагон. Правда, воздух в вагоне был свежее, чем в камере, но окошки были тоже зарешеченные и не могли открываться, как в обыкновнных товарных вагонах. Как только мы переступили порог этой тюрьмы на рельсах, сразу оказались под замком. В вагоне, помимо нас, тридцати арестантов, еще никого не было. Это дало нам возможность занять места, какие нам нравились. Естественно, что мы расположились по одной стороне, друг возле друга. Я и мой друг по камере тов.Чугунов Петр Петрович заняли места рядом на нарах 2-го яруса. Не думал я, да и товарищ Чугунов, что это место будет последним на земле в его еще совсем не старой жизни (он был моложе меня на 3-4 года). В этом вагоне-камере наше “приволье”, т.е. пребывание в составе 30 человек, длилось часа три, покуда нас доставили на станцию Краснопресненская Московско-Окружной железной дороги.На остановке двери вагона раздвинулись, и перед нами предстала картина из множества живых людей - одни с винтовками наперевес, другие с такими же котомками, как и мы, окруженные вооруженными людьми с собаками. Мы имели возможность наблюдать, как люди с котомками взбирались в такие же вагоны. “Наш” вагон сразу наполнился доотказа. На всех трех ярусах расположились люди, которые отныне получили название “з/к, з/к”. Нам, тридцати “з/к”, первыми попавшими в этот вагон еще на территории Бутырской тюрьмы, пришлось уплотниться, но мы остались все же друг возле друга.

Пока втаскивали в вагон бочку с водой и обязательную парашу, которую установили у второй, закрытой двери, первая была открыта. В это время я и многие другие из вагона увидели, как вооруженные конвоиры подхватили какую-то женщину, одетую в форму железнодорожника, и увели, точнее - унесли ее куда-то. Нечего говорить,что мы ничего не могли предпринять, чтобы узнать о том, что произошло. Вскоре весь вагон услышал историю этого зрелища от одного из новых соседей по вагону-камере. Он поведал нам о том, что женщина, которую унесли конвоиры, его жена. Она служила (или работала) на железной дороге.Это дало ей возможность узнать, когда и с какого места уходит эшелон с заключенными. Она также знала, что и ее мужа отправляют с этим эшелоном в этап. Чтобы повидать мужа, она и пришла на эту станцию. Повидать-то повидала, но когда попыталась подойти непосредственно к мужу, то у вагона была схвачена конвоиром и уведена. Рассказчик, т.е. муж несчастной женщины, тов.Нехорошев успел пожелать ей всего хорошего, крикнув это из вагона-камеры. Описать этот факт я посчитал нелишним для того, чтобы и такой характеризовал бы фон, типичный для времени беззакония и произвола. Как ни жутко вспоминать то время, но забывать его нельзя. Когда-то я читал, что к закованному Петрашевскому на Семеновском плацу, смог подойти кто-то из его поклонников и успел даже рукопожатием попрощаться со своим кумиром, а при попытке попрощаться супруги со своим супругом учинили такую мерзость. Я наблюдал за тов.Нехорошевым суток двое, пока он был моим соседом. Как железнодорожники, мы говорили о том, что представляло для нас общий интерес. От него я узнал, что мои бывшие начальники по Курской жел.дороге т.т.Амосов и Кастаньян тоже арестованы Через пару дней, на какой-то остановке моего нового соседа т.Нехорошева вызвали “с вещами”, и на прощание он мне сказал: “Знай, друг Семен, большевистская правда восторжествует”. Я пожал ему руку, а сам про себя подумал, что уж очень оптимистично такое заявление в самом начале тяжелого этапа. Как оказалось, лишь после смерти основного виновника всех наших бед - Сталина - большевистская правда восторжествовала. Пусть те, которым доведется читать эти строки, не подумают, что автор их приписывает одной личности доминирующую роль в развитии общественных событий. Это точка зрения, не свойственная большевику, но большевик отнюдь не отрицает и роль личности. Этому учит марксизм-ленинизм. Можно убедиться в этом, ознакомившись с работами В.И.Ленина, направленными против Михайловского в 90-е годы прошлого века, да и со многими работами более близкого нам периода. Для иллюстрации того, что получается, когда власть сосредоточена в руках человека, который считает, что “всякая власть сильнее всякого закона”, хорошо ознакомиться с рассказом “Ат-Даван” Владимира Галактионовича Короленко (из сибирской жизни). О сосредоточении власти в руках “генсека” Сталина и о том, чего можно в связи с этим ожидать, было сказано в знаменитом труде В.И.Ленина, получившем название “политического завещания”. После сделанного отступления от изложения фактов, имевших место на моих путях-дорогах, я к ним возвращаюсь.

Мой сосед по нарам, о котором упоминалось на предыдущей странице, оказался первой жертвой произвола в этом первом для меня этапе в неизвестность. Как только “устроились” и суматоха с заполнением вагона кончилась, возникли новые беды вокруг нас, а непосредственно возле меня заболел мой тов.Петр Петрович Чугунов. Режим в товарном вагоне оказался еще более жестким, чем в тюрьме, а санитарный и медицинский уход отсутствовал. Мне,лежавшему рядом с ним на нарах, было ясно, что без медицинской помощи не обойтись, но ее не было. Все мои просьбы и просьбы старосты вагона Н.П.Попова ни к чему не привели. Конвой не удосужился призвать лекаря, и на пятые сутки заболевший дизентерией тов.Чугунов скончался. Труп командира Красной Армии, воевавшего за власть Советов с первых дней Гражданской войны, сгрузили на ст.Пермь. Помню, как при нашем знакомстве тов.Чугунов рассказывал о своем участии в борьбе против Колчака на Урале, и вот спустя несколько лет, в мирное время, труп его был сгружен на одной из приуральских станций.

Отдельные люди желали усмотреть во всем этом произволе результат деятельности органов, которыми ведал Ежов и мерзкий Берия, и не допускали, что об этом знает Сталин. Такие люди уподоблялись тем краснобаям, которые считали, что “все реформы царь выдумал, а все репрессии - дело рук его министров”. Так рассуждал мой соэтапник тов.Артамонов, член большевистской партии с 1912 года, хотя он был опечален этой первой жертвой зверского отношения к арестантам. Смерть тов.Чугунова потрясла нас всех. Артамонов не нашел ничего другого, как заявить, что “будет верить, что все обойдется”. Ему кто-то из наших “спутников” по вагону (кажется, писатель Сергей Буданцев) ответил: “Терпежка хуже каторги”. К сожалению, политика и практика Сталина и его подручных обошлась не одной только смертью нашего товарища Петра Чугунова.

Глава 16

Много тяжелых переживаний было у нас за двухмесячный этап от станции Пресня Окружной Московской ж.д. до ст.Михайловская Дальневосточной ж.д. Всех их не запомнил, но подлую процедуру проверки запертых в товарном вагоне нас, арестантов, никогда не забуду.

Начиналась такая проверка при тусклом освещении вагона поздно вечером, когда мы уже, как правило, спали на своих нарах, тесно прижавшись друг к другу. По команде старшего из пяти конвоиров, производивших проверку, все арестанты одной стороны вагона должны были быстро перебраться на другую сторону. После этого их переполненной половины вагона, опять-таки по команде старшего, каждый арестант в отдельности должен был перейти на пустую половину вагона, причем мимо счетчика-конвоира должны были проходить четким шагом. Эта издевательская церемония изнуряла нас и морально, и физически, но мы ничего не могли сделать, так как остальные конвоиры стояли с ружьями наготове. Однажды, часа два спустя после такой проверки, а следовательно глубокой ночью, “пожаловал” к нам во главе с начальником конвоя весь состав группы конвоиров. Они приказали всем нам перебраться на одну сторону вагона. После этого часть конвоиров приступила к осмотру пола освобожденной стороны вагона. Они предприняли такую операцию из-за того, что начальству померещилось, будто ломали пол в этой части вагона. Нечего и говорить, что для такого подозрения не было никаких оснований. Дополнительная издевка над арестантами была проведена как проявление “бдите-льности по отношению к врагам народа”. Свирепость конвоиров была такая же, как свирепость волков, напавших на овец.

Очень много мытарств мы претерпели в этом пути, который вовсе не был нужен для торжества социализма. Мытарства возникали даже тогда, когда казалось. что они и не должны были возникнуть. Вот один из таких случаев, подобный тому, которому Ф.М.Достоевский посвятил четыре страницы (см.его соч. т.3, стр.514-518). Речь идет о мытье арестантов в бане. В одну из декабрьских ночей остановился поезд, и в камеру-вагон вошли конвоиры с винтовками наперевес. Некоторые держали на цепях собак-овчарок. Нам приказали собраться “с вещами” и выйти из вагона. Мы тут же были окружены дополнительным количеством конвоиров с собаками. Оказалось, что нас ведут в баню. Все мы могли быть только рады этому. Ведь уже прошел целый месяц, как мы не мылись в бане (в тюрьме нас водили в баню каждую неделю). Но каково нам было, когда из-за неслаженности действия конвоиров различных камер-вагонов из того же поезда нас посадили на снег до нашей очереди. Так мы должны были ждать, пока конвой получит сигнал, что предыдущая партия арестантов уже уведена из бани. Не знаю сколько времени мы прождали в этой сидячей очереди на снегу (ведь часов у нас не было). Продрогли мы основательно, ибо вставать, чтобы хоть немного разогреться, конвой не разрешал под угрозой стрельбы по вставшему на ноги. Когда наконец очутились в бане, нас стали подгонять быстрее уйти из раздевального отделения в мыльное. Здесь также надо было торопиться, и мытье вызвало не удовольствие, а злобу. Она увеличилась, когда приведенная следующая очередь арестантов начала стучать из раздевального отделения. Стук со-провождался криками, чтобы скорее убраться из мыльного отделения. По этим крикам мы узнали, что не арестанты нас торопят, а арестантки. Это обстоятельство еще больше омрачило наше мытье. Противно было слушать нецензурные выкрики некоторых из кричавших. Бесспорно, что среди этих арестанток были явно аморальные, или просто проститутки. В правильности такого определения мы убедились, когда один из наших арестантов замешкался при выходе в отделение для одевания и его чуть ли не растерзали. Нам пришлось буквально вырвать своего товарища из рук этих “активисток”. Не мытье получилось от такой бани, а терзание.

“Путешествие” от Бутырской тюрьмы до неизвестной для нас конечной остановки продолжалось. Никто из нас не знал, когда оно кончится. Продолжались и те издевательства, к которым привыкнуть никак нельзя было, хотя повторялись они каждодневно. Конвоиры, потерявшие облик красноармейцев, смотрели на нас как на “врагов народа”, между тем как врагами народа без кавычек были те, кто так муштровал этих крестьянских парней. Несмотря на лютые морозы, количество угля для топки печки с каждым днем уменьшалось, а начиная со станции Омск даже и не каждый день приносили в вагон. Из истории этапов по Сибири известны факты, когда царское самодержавие предоставляло этапникам утепленные сани, что было значительно сложнее, чем сталинским опричникам обеспечить нужным количеством угля отопление вагонов-камер, в которых возили этапников. Когда доехали до ст.Иркутск, то из-за систематической нехватки угля от досок наших нар не осталось и следа. Трудно себе представить, откуда у нас, измученных арестантов, бралась сила, чтобы ломать двухдюймовые нарные доски на топливо, не имея для этого ни пилы, ни топора. С того времени, как нары превратились в топливо, наше ложе было на всей площади вагона, т.е. никакой середины не было, и поверка производилась перегонкой арестантов справа и влево от параши. Отлично помню, что нашего заболевшего товарища, чтобы его не тревожить перегонкой, уложили возле параши. Конвой должен был согласиться с нашим “самоуправством”, и лишь на станции Иркутск этот товарищ был забран из вагона. Куда его забрали, мы, конечно, не знали, но предполагали, что в какую-нибудь больницу. Спустя много лет, а именно в 1956 г., я его встретил в Москве. Он, как и я, был реабилитирован. Пару слов об этом человеке скажу здесь. Его звали Мягкий Владимир Андреевич. Мы с ним не раз встречались в Москве, так как у нас был общий друг по партии Наум Лазаревич Соболь.Тов.Мягкий рассказал, что его из вагона увезли в больницу Александровского централа, т.е. иркутской тюрьмы. После этой больницы его отправили на поселение, где он пробыл до реабилитации. До репрессии он был секретарем Всеукраинского Центрального исполнительного комитета. Одно время он был председателем Кременчугского губисполкома или окрисполкома.

Спустя несколько дней езды после Иркутска нас опять выгнали из вагона с вещами. Мы поняли. что опять будет баня. На этот раз тоже не обошлось без приключений, но другого порядка. Мы оказались в бане вместе с так называемыми, “бытовиками”, считай - ворами-уголовниками (хотя мы все при Сталине считались уголовниками). Действительные уголовники затеяли потасовку, когда стали одеваться, и украли сапоги у наших товарищей, оставив какую-то рвань, в которой они вынуждены брести в 55-градусный мороз до вагона. Вагон, в который нас погрузили, оказался не “наш”, а обыкновенная товарная теплушка, но, в отличие от “нашего” пульмана, оставшегося без нар, с нарами. По размерам эти нары не могли всех нас вместить,и многие опять очутились на полу. Начальник конвоя или недосмотрел, или, может быть, и знал, что пол вагона загажен замороженным человеческим калом, но, так или иначе, нас в этот вагон погрузили. Не поместившиеся на нарах улеглись на этом кале.

Никогда не забыть мне этого места, на котором довелось спать, находясь на путях-дорогах, уготованных Сталиным и его опричниками мне и мне подобным большевикам. Рядом со мной лег на такой же “подстилке” советский писатель Сергей Буданцев. Он что-то такое начал сочинять по поводу нашего ложа, но я ничего не запомнил, да и сам он сказал, что у него ничего не получается из задуманного (ведь писать было не на чем). Помню лишь его слова, что его земляк-тезка Есенин, которого он знал, по такому поводу, как ложе из кала, сочинил бы ядреное стихотворение. Может быть, Сергей Буданцев в иной обстановке написал бы что-нибудь интересное, но из-за тяжелой болезни (базедовой) и тяжелого этапа он погиб и, должно быть, посмертно реабилитирован. Такой вывод я делаю потому, что не так давно продавалась его книга “Учительница”. В моей домашней библиотеке есть эта книга. Я ее храню как память о моем соэтапнике, товарище по несчастью. С.Буданцев не был членом большевистской партии. Может быть, кое-кому эти факты покажутся не настолько значительными, чтобы их фиксировать, но я смотрю на это иначе, поэтому и запечатлеваю их на бумаге для того, чтобы они могли быть когда-нибудь оценены с большевистских ленинских позиций.

Со времени движения этапа по ж.д., т.е. с 19 ноября, прошло более полутора месяцев. Наступил январь 1939 г., но мы были еще в пути. Что-нибудь в середине января, на этот раз в дневное время, поезд остановился, раздвинулась дверь, и выпрыгнувшие конвоиры стали около нее. Вскоре подошел к открытому вагону начальник конвоя и приказал всем выйти. Помимо конвоиров, которые были в вагоне, на путях возле вагона стояли еще с десяток конвоиров с собаками, которые тут же нас окружили. Был январский день, но он оказался не холодным. Это, конечно, нас обрадовало. Несмотря на дневную пору, мы не видели вокруг себя никого, кроме конвоиров и собак (немецких овчарок), довольно хорошо откормленных. Спустя какой-то час мы узнали, что находимся на станции Михайловская Дальневосточной железной дороги. Для меня это было осо-бенно ошеломляющим известием. Это объясняется тем, что с 1933 г. по январь 1936 г. я работал на этой железной дороге, вначале начальником политотдела 3-го отделения, а затем председателем дорпрофсожа этой дороги. Если к этому добавить, что станция Михайловская, как я тогда вспомнил, находилась на расстоянии одного пролета, т.е. двух десятков километров, от ст.Никольск-Уссурийск, где помещалось 3-е отделение Уссурийской ж.д. и его политотдел, то легко понять, что ни на кого из моих товарищей по этапу известие о том, где мы находимся, не могло произвести такого впечатления, как на меня. Нечего говорить, что в той обстановке я ни с кем не мог поделиться моими переживаниями.

Глава 17

Наше первое “приземление” после Бутырской тюрьмы состоялось потому, что везти нас дальше к месту длительного заключения - концлагерю - нельзя было из-за разразившихся среди огромного количества арестантов, собранных на пороге Колымы - во Владивостоке, - эпидемий всяких болезней.

Пребывание в этом лагере было не менее тяжким, чем в тюрьме и этапном вагоне-камере. Можно сказать, что трехмесячное пребывание в этом лагере было более зловещим, чем все предыдущее. Достаточно привести в пример такой факт, как помещение нас в один барак с уголовниками. Уголовники, для которых тюрьма и лагерь считаются “родным домом”, в первый же вечер совместного пребывания с ними, устроили нам настоящий погром, который длился с утра до следующего дня. Это была ночь, похожая на варфоломеевскую. Мы все были ограблены и многие избиты и даже ранены. Для подготовки разбоя староста барака, он же уголовник, с вечера распорядился, чтобы в бараке был свет от керосиновых ламп. Этот свет для нас, “врагов народа”, был страшнее мрака. Лишь на третьи сутки разгул бандитов утих, потому что начальство лагеря приняло, наконец, какие-то меры, которые должно было предпринять в самом начале разгула. Если мои соэтапники могли в данную пору выходить из барака, где царствовал хаос, то у меня не было возможности это сделать, так как из-за больной ноги лежал неподвижно. В таком положении я был недели две, пока меня не поместили в лечебный стационар. Здесь я был свидетелем каждодневных смертей арестантов. Смерть одного такого, который лежал рядом со мной, мне хочется здесь отметить. Когда этот умирающий агонизировал, появились санитары из уголовников. Зная, что у умирающего были золотые зубы, они начали вырывать их еще при агонии. На крики и протесты против такого кощунства начальство стационара никак не реагировало. В это время во главе ведомства, занимавшегося репрессиями, стоял избранник Сталина - Берия. Начальство лагеря, допустившее такой вандализм, оказалось вполне достойным этого изменника Берия..

О житье-бытье в этом лагере можно вспомнить много мерзостей. Они происходили в среде уголовников, в числе которых были и женщины. Их жилища были, правда, отгорожены от мужчин проволочными заграждениями, но это не мешало тому, что “любовные свидания” через эти заграждения проходили у уголовников обоего пола на глазах остальных арестантов.

Как будто до сих пор ни разу не упомянул о пище, которой нас кормили. Кратко это можно сформулировать так, что постоянно чувствовался голод, а голод, как известно, ранит человека сильнее, чем удары бычьих рогов на арене. Однажды в неурочное время, почти в полночь, в барак принесли “ужин”. Староста и его помощники разносили по нарам, на которых мы уже улеглись на ночь, каждому заключенному его порцию в глиняной посуде. Не знаю, как другие арестанты отнеслись к этому ужину, но я благодарил господа-бога за царившую темень в бараке. Это не давало возможности разглядеть, что это за ночное “угощение”, и я проглотил какую-то жижу. На следующий день в бараке среди нас только и разговоров было о том, что представляла вчерашняя ночная жижа. Через пару деньков многие из барака заболели желудочными заболеваниями. Меня болезнь обошла, но тошнота чувствовалась долго. Несмотря на наступившее весеннее время, тусклость и мрачность дней в этом лагере были “темнее непогодного дня” (Некрасов). Арестанты бродили внутри ограды, обнесенной колючей проволокой, оборванные и обтрепанные. После погрома и грабежа некоторые были обуты в немыслимую обувь - на одной ноге мужская, на другой женская. Запомнился мне Сергей Буданцев, который был одет, вместо забранного у него пальто, в какую-то дырявую дерюгу из мешков. Он был страшен со своими сильно выпученными глазами. Лагерное начальство относилось к нам не так, как к своему постоянному “говорящему инвентарю”, так как мы числились и принадлежали Владивостоку, куда нас везли. О тех арестантах, которые “отдавали концы” в этом лагере, начальство составляло какие-то акты и отдавало конвою, приведшему нас сюда. Конвой наш тоже временно оставался в этом совхозе. В начале марта 1939 года кончился карантин во Владивостоке, и нас, оставшихся в живых, отвезли опять в телячьих вагонах под строгим конвоем с собаками.

Глава эта затянулась, но хочу в ней поместить все, что запомнил об этапе по “каторжному проспекту” от Москвы до Колымы. Не помню, сколько времени прошло на переезд из Михайловского совхоза до Владивостока, но, должно быть, в конце мая или, самое позднее, в начале июня 1939 г. этап, в котором я был, прибыл на Черную (правильно – Вторую) речку - пригород Владивостока. В эту пору было довольно тепло. Мы были поселены в одном из многочисленных бараков. Весь этот пригородок был обнесен большим числом вышек, на которых постоянно стояли вооруженные часовые. Одним словом, тюрьма без каменных стен, но с запорами на деревянных бараках. Группы бараков назывались зонами. Во главе этих зон были начальники, а во главе бараков были коменданты, назначенные из заключенных, но “друзей народа”, т.е. уголовников. По сравнению с бараками в Михайловском лагере здесь было чище и просторнее. Бараки, в которые нас поселили, назывались “вагонками”.

Первые 3-5 дней дышалось как-то легче, в особенности днем, когда не были заперты двери. Благодаря тому, что “друзья народа” разбредались по зонам тюремного города, а мы, “контрики”, оставались в бараке или возле него, издевательства над нами уменьшились. Во всяком случае, мне так казалось. Возможно, это было потому, что я уже немного привык к своему окружению. Это отнюдь не означает, что я привык к состоянию пленного в своей же стране. В отличие от Михайловского, начальство этого огромного лагеря распорядилось, чтобы нас использовали на принудительных работах. Я пишу слово “нас”, не имея на то полного основания, ибо нас было так много, что я не мог знать, как поступают со всем огромным количеством арестантов. После одной из утренних поверок на линейке возле “своего” барака обитатели его были разбиты на группы, названные бригадами, и отправлены на принудительные работы. Прошло около полугода со времени, как не видел обыкновенных улиц, поэтому мне показалось очень необычным движение по каким-то городским улицам. Много лет истерли в моей памяти названия тех “объектов” (они каждый день менялись), на которых приходилось работать в месяцы пребывания во Владивостокском лагере. Название одного объекта мне никогда не забыть из-за произвола, учиненного надо мной конвоиром. Объектом этим была каменоломня. Мне надлежало, по указанию бригадира, перетаскивать камни с одного места на другое. Камни, разумеется, были разные по своим размерам. Один из них оказался очень большим и тяжелым для меня. Перетащить его мне удалось лишь сделав остановку для отдыха, т.е. в два приема. Это не понравилось конвоиру, и он тут же изобрел меру наказания за такую вольность. Оно выразилось в том, что по приказу конвоира-зверя я должен был сесть в таком положении, при котором мои ноги были бы на уровне головы. Так я сидел не менее получаса. Нечего и говорить, что жаловаться на такие и подобные издевательства было некому. В то время покорность жертв не имела предела. Передача нас во власть озверевших конвоиров была правилом. Они оценивали результаты работы арестантов и определяли норму хлеба для выдачи нам.

Все мы как манны небесной ждали конца этапа. Говорили, что он наступит, когда нас привезут в Колыму. Здесь уже стало известно (хотя и не официально), что именно туда нас направят. “Знатоки” утверждали, что на Колыме лагеря упорядоченные и там мы не будем во власти конвоиров. Может быть, поэтому мы жаждали скорее прибыть в места обетованные, где “12 месяцев зима, а остальное - лето”.

В связи с пребыванием во Владивостокских лагерях у меня в памяти остались два факта, о которых считаю нужным сказать несколько слов. Однажды, возвратившись с работы (может быть, из упомянутой каменоломни), но еще не зайдя в барак, я сквозь щель деревянного забора увидел знакомого мне с воли человека. Это была Софья Андреевна Межлаук. Подойдя к забору (боже сохрани, не очень близко, ведь колючая проволока мешала этому), мы с Софьей Андреевной перекинулись несколькими словами. Она мне сказала, что тоже уже долго находится в заключении и теперь уже точно знает, что ее отправляют на Колыму. Еще она говорила, что имеет очень смутное представление о том, в каком положении ее две дочери,хотя она время от времени получает известия от родных и даже посылки. На этом наш разговор закончился и, к сожалению, больше не возобновлялся. На второй день соседство с женским двором исчезло. Весь этот двор был отправлен в этапе на Колыму, как и сказала накануне т.Межлаук1. В этот день, придя с работы, я не успел еще отдохнуть, как меня вызвал в кабинку “культурный” бытовик-комендант и грозно крикнул: “Как ты смел установить контракт (так он сказал, вместо слова “контакт”) с женской зоной?” Я несколько растерялся, но именно потому, что никакого контакта я не успел установить, я отпарировал его обвинение примерно следующим образом: “Во-первых, не кричи на меня,ты ведь не настоящий вертухай, во-вторых, женской зоны по соседству уже нет и из этого “контракта” ничего не может получиться, в-третьих, я уже старый арестант и никого не боюсь”. Должно быть, ему понравилось, как я реагировал, и он тут же сменил гнев на милость и сказал: “Молодец, пахан2, вот тебе гостинец”. И вручил мне небольшой матерчатый сверток (не бумажный, боже упаси). В нем оказался кусок свиного сала, несколько кусочков сахара и что-то вроде пирога. Все это передала С.А.Межлаук. Я поблагодарил своего “грозного” коменданта и сказал на прощание: “Недаром я не считал тебя настоящим вертухаем”. На этом кончился эпизод контакта с бывшим моим товарищем по партии С.А.Межлаук.

Второй эпизод из того времени - это моя работа на одной из строек во Владивостоке. Как-то погнали бригаду, в которую меня включили. Начальство не постыдилось,что мы были оборванные и обтрепанные, и не сочло для себя неприличным послать нас в город в таком виде. Ведь нам встречались люди, но об этом, видимо, никто не думал. На второй этаж этой стройки надо было таскать кирпичи. Бригадир снарядил на это и меня, причем с определенной целью,которую он мне поведал, сказав:“Снесешь пару раз кирпичи,а затем забьешься где-нибудь в угол этажа и там будешь до конца работы, т.е. до поверки перед отправкой в лагерь”. Я так и сделал. Вечером, уже в бараке, бригадир рассказал, почему он так распорядился. Оказалось,что он знал меня по началу Гражданской войны в Одессе и хотел хоть немного выразить свое расположение ко мне, как к старому человеку и старому большевику. Бригадир этот и теперь здравствует. Его зовут Максимов Алексей Львович.После реабилитации он стал кандидатом экономических наук. Встречаясь со мной изредка, он всегда вспоминает, как ему удалось сделать, чтобы “подвластный” ему арестант мог целый день поспать.

На той стройке наша бригада продолжала работать еще какое-то время. Меня приставили к какому-то “механизму”, при помощи которого из проволоки изготовлялись гвозди. Этот механизм помогал очень неэффективно. У меня появилась идея произвести небольшое усовершенствование в механизме, которое значительно увеличило бы производство гвоздей. Забыв, что начальство ко мне относится с недоверием, я предложил свое усовершенствование, но производитель работ (прораб) напомнил мне мое положение, сказав: “Обойдемся без рацпред-ложения заключенного”. На этом закончилась моя попытка облегчить труд, а государственный работник, производитель работ, выполнил строгое указание: быть бдительным. Известно, что такое указание царило над всем.

Во Владивостокских лагерях я продолжал оставаться, должно быть, до мая включительно. Наконец, настал день, точнее ночь, когда начали грузить, да, именно грузить, арестантов, чтобы отправить их на Колыму. Четвероногий скот грузили бережнее, чем нас. Прежде чем попасть на морское судно нам предстояло быть переправленными на открытых баркасах с берега до того судна. В ночной темноте эта переправа была и утомительна, и небезопасна. Не помню, сколько времени прошло,пока нас начали размещать по трюмам “Джурмы” (так называлось судно), но, наконец, и это тяжелое переживание кончилось.

Очутившись в трюме, можно было ужаснуться, увидев огромное количество людей, находившихся в нем. Все мы были так тесно размещены на нарах, как не были ни в одной тюрьме до этого. Подняться со своего места, чтобы хоть сколько-нибудь пошагать по трюму, было никак не возможно, так как вся площадь трюма была усеяна заключенными, т.е. арестантами. Старостам приходилось буквально фокусничать, чтобы добраться до какого-нибудь арестанта для выдачи ему более чем скудной пищи. Она состояла из сухарей (после того. как запас хлеба кончился) и селедки. Вода нормировалась жестче, чем все остальное. Настоящее праздничное состояние наступало в те минуты, когда нас выпускали на палубу для отправления естественной нужды. В силу малой пропускной способности установленных на палубе уборных конвоиры, сопровождавшие арестантов в это путешествие, гнали нас во всю ивановскую, покрикивая, как на настоящий скот. Можно не сомневаться, что многие обреченные предпочли бы положение действительной скотины, которая может свои естественные отправления совершать там, где стоит или лежит. В такой нечеловеческой обстановке мне довелось пробыть порядка десяти дней и ночей. Кошмар от этого участка этапа увеличивался еще тем, что в этой обстановке гибли множество людей из наиболее слабых, а трупы их выбрасывались в море. Эти и подобные факты, имевшие место в нашей стране, не могут быть забыты. Они должны стать известными тем, кому посчастливилось не видеть этих зверств.

Этап, длившийся с ноября 1938 г. до июня 1939 г., наконец, кончился1. Семимесячное “путешествие” по суше и по морю завершилось в магаданском порту Нагаево. От одного воспоминания об этом путешествии содрогаюсь, а каково было состояние при непосредственном переживании тех невзгод, которые были на этом пути? Думаю, что однозначный ответ на этот вопрос никто не даст. Порт Нагаево находится на большом расстоянии от Магадана. Печально знаменитый Колымский край пополнился многочисленным отрядом заключенных. Нас привели на какую-то площадь Магадана и приказали раздеться догола, а все свои лохмотья бросить тут же. Начальство УСВИТЛа (Управления Северо-Восточными трудовыми лагерями) и Дальстрой пошли на радикальную меру при приему в свое распоряжение привозимых заключенных. Во избежание всякой возможности занесения инфекции с одеждой, было приказано сжечь все, что было на нас. Можно считать, что эта мера была рациональной. Не знаю. как другие заключенные отнеслись к этому, но мне было очень приятно расстаться с лохмотьями, в каковые превратилась моя одежда за время пятнадцатимесячной трепки в тюрьмах и этапах, ведь ни разу не представилось возможности даже раздеться. Нам выпал случай вдоволь помыться в бане, где тогда было достаточно воды, как холодной, так и горячей. За время пребывания в заключении как до этой бани, так и еще много лет после нее, до полного освобождения, а именно до 1955 года, такое обыденное удовольствие, как вода в достатке в бане, бывало нечасто. Поэтому отмечаю этот факт, чтобы в дальнейшем не касаться банных дел. Итак, помывшись на этот раз вдоволь, мы получили новую одежду, которая называлась одеждой “первого срока”. По размерам она не во всех случаях была по комплекции арестанта, но это уже не так важно, по крайней мере для меня это не было важно. Могу утверждать, что испытал настоящее удовольствие, когда после многих месяцев оделся в чистую одежду.

Из бани нас отправили (конечно, под конвоем) в какие-то бараки, которые были пусты, когда мы вошли в них. Спустя не более пяти дней я был привезен на золотой прииск по названием “Борискино” и в числе еще двадцати пяти таких же з/к стал золотодобытчиком.