Стасюков Федор Александрович (1904)

Стасюков Ф.А.

Дата рождения: 1904 г.
Место рождения: Украина, г. Николаев
Пол: мужчина
Национальность: украинец
Гражданство (подданство): гражданин СССР
Социальное происхождение: из рабочих
Образование: низшее
Профессия / место работы: Зав. отделом руководящих партийных органов (ОРПО) обкома ВКП (б) ЕАО (05.07.1936-12.10.1937), и.о. секретаря обкома ВКП (б) ЕАО (12.10.1937-26.12.1937), перед арестом - зав. орготделом облпотребсоюза ЕАО.
Место проживания: ДВК, ЕАО, г. Биробиджан
Партийность: член ВКП(б) с 1922 г., исключен в связи с арестом

Где и кем арестован: ОУНКВД по ЕАО
Дата ареста: 19 мая 1938 г.
Осуждение: 21 октября 1939 г.
Осудивший орган: Военный трибунал 2-й Особой Краснознаменной армии
Статья: 58-1а-8-11 УК РСФСР
Приговор: дело прекращено за отсутствием состава преступления, реабилитирован

Архивное дело: П-83593
Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; Книга памяти Хабаровского края; Книга памяти ЕАО

Биография

Военному прокурору №-ского корпуса

Областному прокурору ЕАО

Копия – начальнику следственной части областного управления НКВД по ЕАО

от арестованного Стасюкова Ф.А.

Заявление

4 марта 1939 года Вы, при посещении нашей камеры, обещали в ближайшие дни меня вызвать. Мой следователь 8 марта на мою просьбу (обещал) организовать мне встречу с Вами. Однако сегодня уже 22 марта и данные мне обещания не реализованы. Поэтому я, до личной встречи с Вами, хочу в письменной форме сделать следующее заявление:

что я ни в какой контрреволюционной организации никогда не состоял и все мои показания, данные следствию, являются выдуманными или продиктованными мне следователями; что врагом своей Родины и партии большевиков я никогда не был, таковым не являюсь и сейчас и им никогда не буду; я никогда не только в работе, но и ни на одно мгновение в мыслях не изменял стране или партии, и ни на секунду не колебался в правильности политики партии и Советского правительства.

Но теми нечеловеческими побоями и невыносимыми физическими и моральными пытками, применяемыми работниками областного Управления ко мне на протяжении всего времени нахождения меня под арестом, широким применением целой системы терроризирования и шантажа, вымогательств, угроз и так далее, вынудили от меня, от начала и до конца, неправдивых, ложных, чудовищных, написанных мною под диктовку показаний и протоколов очных ставок, на себя и на группу других лиц, среди которых даже была часть таких, которые мне знакомы не были и фамилии которых я впервые услышал на следствии.

В начале моего ареста, при первых допросах, меня пытками, побоями и угрозами принудили дать от начала и до конца ложные показания о том, что я участник троцкистско-зиновьевской бухаринско-бундовской контрреволюционной организации, и что в качестве таковых знаю еще большую группу лиц. А через месяц меня заставили подписать показания о том, что я являюсь руководителем несуществующего областного запасного антисоветского центра. И уже от меня, как от руководителя такового центра, с соответствующими угрозами потребовали дать показания дополнительно еще на ряд лиц, одновременно указать фамилии других членов этого мифического центра.

У меня были попытки говорить следствию о всей фальши и лжи, какую от меня требуют в показаниях, и что эта неправда поведет следствие по неправильному, ложному пути, не приносящему стране пользы, а только вред. Но об этом говорить мне не давали, меня об этом слушать не хотели, и побоями и угрозами подобные попытки с моей стороны сейчас же прекращали.

Лично на своем собственном опыте и на опыте некоторых других сидящих вместе со мной в камере товарищей я убедился, что небольшая кучка осевших у руководства областного управления НКВД хочет создать и создаст ряд искусственных дел, искусственных врагов народа, и на этом нажить себе карьеру.

На личном опыте я убедился, что метод подлинной советской разведки по розыску действительных врагов и предателей Родины, умение отличить врага от друга, ими подменен избиениями, пытками, шантажом, террором и другими не только не советским, а даже не человеческим обращением с арестованными, среди которых имелись совершенно честные люди, но не могущие физически и морально выдержать все это и поэтому вынужденные или писать фальшивки под диктовку, или писать ими лично надуманные версии.

И это все убедило меня в том, что здесь, в облуправлении НКВД, доказать свою невиновность я не смогу, и что малейшая попытка в этом направлении будет совершенно бесполезна и, наоборот, повлечет за собою еще большие для меня мучения. И я решил без сопротивления, которое было бы все равно безрезультатно, подписывать все, что дадут, и ждать пролетарского суда, который объективно разберется в выдвинутом против меня искусственном обвинении и установит мою невиновность. А здесь же (я решил) от попыток доказать свою невиновность отказаться еще и потому, что боялся – как бы Ларкин не изменил свое обещание мое дело направить в суд, а не в «тройку», так как от суда «тройки» ничего хорошего и объективного ждать нельзя, а судом «тройки» меня стращали часто.

Не довольствуясь тем, что мною уже было подписано, от меня Семеновым (работником краевого управления НКВД) и, более прямо и откровенно, Ларкиным под различными угрозами требовалось дать надуманные показания на ряд лиц, работающих в Хабаровске и в Москве, и на ряд работников Биробиджана. В частности, Ларкин требовал от меня показаний, что будто бы в области существует параллельный областной правотроцкистский центр, намекал на некоторые фамилии лиц, которые якобы являются руководителями этого фиктивного центра, и вымогал показания на Сухарева, Шейнина, Кушнира, Рабкина, Гурарье, Перлова, Гехтмана, и на ряд других. На Рабкина и Перлова показания он от меня вынудить сумел. И если бы в ход было пущено приказание Семенова «каждые 15 минут Стасюкова бить до тех пор, пока он не даст нужных следствию показаний», то безусловно из меня выбили бы показания и о несуществующем параллельном антисоветском центре, о его руководителях. И черт его знает, что можно было бы еще написать или подписать готовое, уже заранее написанное, находясь в руках людей, подобных людям из средневековой испанской инквизиции!

Правда, следователь Алексеев, к которому впоследствии перешло мое дело, ко мне относился неплохо, меня не бил и не издевался, но ему тоже я боялся довериться, так как понимал прекрасно, что если бы он все же и захотел бы разобраться в моей невиновности, то из этого ничего не получилось бы, и до этого едва ли допустило бы начальство Алексеева, в интересы которого не входило отказаться от ими же выдуманной и из меня выколоченной версии об областном запасном контрреволюционном центре. И конечно ко мне были бы приняты все меры воздействия, которые отбили бы у меня всякое желание пытаться себя реабилитировать.

И эта боязнь имела под собою реальные основания десятками и сотнями фактов истязаний и пыток меня, виденных и слышанных мною от товарищей по камере и слышанных мною из кабинетов следователей в то время, когда я находился на допросах.

Для иллюстрации той жуткой обстановки моего допроса и атмосферы, в которой я нахожусь под арестом десять с лишним месяцев..., которая не только принуждала меня подписывать ложные, неправдивые показания, но даже до суда отказаться от каких-либо попыток себя реабилитировать, приведу несколько фактов.

Сразу же во время моего ареста (19 мая 1938 года) Ларкин мне сразу объявил, что я арестован как участник троцкистско-зиновьевской бухаринско-бундовской контрреволюционной организации, и чтобы еще до приезда в Биробиджан я сел и написал показания. На это я ему ответил, что с моим арестом допущена роковая ошибка и что изменником Родины я не был и таковым не являюсь. Не выслушав даже меня до конца, Ларкин меня прерывает и говорит – органы НКВД никогда не ошибаются, а о том, что я, Стасюков, отказываюсь писать, я скоро пожалею и мне все же придется писать и очень много.

Но как только мне пришлось побывать на допросе, то тогда я понял смысл угрозы Ларкина. Находясь в первые дни ареста в камере № 5, сидящие в ней Штейн, Рогацкий, Зайцев, Сорока, Чупров и др. мне рассказали о так называемых «допросах», которые здесь в НКВД применяются. Штейн рассказал, что он на «конвейере» был 14 суток, сидел с ремнями и кольцами, и кроме этого его жестоко избивали. Примерно то же о себе говорили Рогацкий, Журавлев, Зайцев, а старик по фамилии Сорока просто не мог без плача рассказывать, как его допрашивали, и вместо рассказа плакал и жестами показывал, что с ним делали во время допросов. Эти же люди показывали сохранившиеся у них на теле следы «конвейеров», ремней, колец и побоев. Эти же товарищи мне говорили, что из камеры на допрос взят Нехаев и находится на нем уже 17-е сутки. Через стенку, из 6-й камеры, я слышал стоны, и по голосу я узнал, что стонут Пересыпко и Задирако, а товарищи по камере мне говорили, что Пересыпко и Задирако болеют после жестоких побоев на допросах.

В эти первые дни, будучи на прогулках, я дважды слышал доносившиеся из кабинетов облуправления стоны и вопли допрашиваемых. Крики от боли допрашиваемых по ночам были слышны в камере. Подобные крики и стоны я слышал и тогда, когда уже сидел во втором корпусе.

От арестованных и от Суворова и Ларкина, от других работников НКВД, я часто слышал, что живыми из местного облуправления НКВД не уходят, еще никто не уходил и не уйдет, не уйду и я, Стасюков. И если я не дам показания сейчас, то любыми средствами меня заставят, и я их дам через месяц. Не дам через месяц, то дам через три, пять, через год, не через год – так через два, а все равно я напишу и подпишу все то, что мне скажут написать. «Невинным от нас еще никто не уходил», - так говорил Ларкин. И в этом я скоро убедился.

В период с 20 мая по 2 июня 1938 г. на допросы к Суворову меня вызывали 5 раз. В первых два вызова он меня не трогал. Бить меня начал в последующие вызовы. Но эти побои можно было сносить, и они причиняли не столько физическую боль, сколько боль моральную оттого, что не где-нибудь, а в советской разведке тебя избивают. Несмотря на то, что меня уже дважды били, все же еще не выбили веры, что дальше этого не пойдет и за мое дело возьмутся по-деловому и в дальнейшем все же разбираться будут как следует, все еще не понимая, что эти побои – лишь цветочки.

Настоящий же кошмар избиения и пыток начался вечером 2 июня и беспрерывно продолжался до 6 июня. Меня Суворов не только жестоко избивал, но и подвергал нечеловеческим пыткам.

В начале «разговор» со мной начал бывший в кабинете сотрудник НКВД, работающий в Свободном. Он, подойдя ко мне, стал говорить: «Ну что, заговорщик, будем сознаваться?», и в это же время наматывает себе на палец клок волос на моей голове. Он со всей силой начал дергать за волосы, одновременно говоря, что если я буду упорствовать, то меня «так сожмут ежовой рукавицей, что из всех щелей тела потечет жидкость, и показания будут вырываться с кровью и мясом».

В кабинет вернулся Суворов и за дальнейшую мою «обработку» взялся сам. Делал он со мною невероятные вещи. Кроме побоев, рвал волосы, бил головой о стену, ломал пальцы, выкручивал кисти рук. Руки связывал назад ремнем, и после того как они отекли и мучительно заболели – за руки подтягивал меня на дыбу. Каблуками обуви бил по голени и пальцам ног так сильно, что ноги опухли, в пальцах запеклась кровь и впоследствии сошло 4 ногтя. Ребром ладоней бил по затылку и сухожилиям шеи. Ну, и так далее… Не говоря о сплошном и исключительном мате, всего не перечислишь…

Я просил, умолял Суворова выслушать меня, так как я ни в чем не виновен и то, что он от меня требует, будет являться ложью и поведет следствие по неверному пути. Но всякий раз, как только об этом я начинал говорить, он еще большими побоями останавливал меня и не давал говорить дальше.

Не в силах выдержать всей этой пытки, и когда у меня окончательно была выбита воля стоять за свою невиновность, я ему говорю: «Пишите все, что хотите, а я подпишу». Получив за это очередную порцию побоев, я махнул на все рукой, все равно, видно, суждено погибать: «Ладно, давайте буду писать».

А что и о чем писать? За 7 или 8 часов я написал несколько страниц. Дежуривший подле меня надзиратель Алексеев все написанное мною прочел и говорит: «Не то пишешь, что надо».

Приходит Суворов, читает написанное, рвет все и кидает в корзину, бросается на меня с кулаками и угрозами, требуя, чтобы мною было написано не менее 20 страниц и остро. И вслед за этим сжато продиктовал мне, что я должен писать. Наконец-то мне удалось членораздельно услышать, что от меня хотят и что я должен писать.

Не спуская в камеру, меня продержали в Управлении до 6 июня. За эти четверо суток нахождения у следователя из ряда кабинетов я слышал плач, стоны и нечеловеческие вопли допрашиваемых арестованных, звуки ударов и падения человеческих тел.

По голосу я узнал, что среди «допрашиваемых» находится Пальшин и Гольденберг. Пальшина допрашивали в противоположном конце коридора, и его крики и стоны от причиняемых ему мучений доносились до меня.

А Гольденберга допрашивали в кабинете напротив кабинета, в котором сидел я. Мне отчетливо было слышно, что его мучили не один, а несколько человек одновременно. Он несколько раз терял сознание, и мне было слышно, как его приводили в чувство при помощи нашатырного спирта.

Все это наполняло меня невероятным ужасом. Я готов был сделать (а не только написать) все что угодно, но чтобы только скорее вырваться из этого ада. Еще тогда у меня была окончательно выбита всякая воля и желание пытаться впредь говорить о том, что все же я ни в чем не виноват. Этот ужас и прямо таки животный страх от целой системы запугиваний, угроз, побоев, пыток, шантажа, террора, вымогательств и т.д. держался у меня до самого последнего времени.

Все время я был в состоянии паралича от виденного и слышанного мною на следствии и в тюрьме. Даже 17 февраля 1939 года, когда Дружинин решил пойти к следователю и сказать ему, что ранее написанные им, Дружининым, показания написаны им под физическим принуждением и они неправдивы, то вместо ответа он был подвергнут избиению работником краевого Управления Писмаником. Находясь в таком кошмаре я и подписывал все, что мне преподносили.

26 июня 1938 года меня к себе вызывает Соловьев и в присутствии Ларкина и Суворова ставит передо мной условие: или меня оставят в живых, но я должен написать еще по целому ряду вопросов (которые он мне перечислил и дал понять, какие от меня желательно получить ответы), или… пусть я на себя пеняю, плюс ко всему пострадает еще моя семья – жена и дети.

На другой день я был вызван к следователю Алексееву и на протяжении 5 или 6 суток написал, как требовали – «в развернутом виде» - новую небылицу, в которой я уже должен проходить как руководитель областного запасного правотроцкистского антисоветского центра. Это мне было подсказано Алексеевым. Здесь же сразу нужно было указать и об остальных членах так называемого запасного центра, и писать эту фальшивку приходилось так, чтобы не сразу бросался в глаза весь вымысел написанного.

7 июля 1938 года меня вызвали для подписания протокола допроса, который был подготовлен без моего участия и отпечатан на машинке. Этот, с позволения сказать, «протокол допроса» я должен был подписать, и по проставленным в нем подписям я видел, что в допросе по составлению этого протокола и участвовал Соловьев.

Этот протокол настолько отличался от того, что мною было перед этим написано, что я его не решился подписать из-за боязни попасть в ловушку от наличия ряда крупных расхождений, имевшихся между написанными мною показаниями от 5 июля и этим протоколом допроса.

Я просил Алексеева внести в него исправления, которые сблизили бы эти две фальшивки. Алексеев по этому вопросу пообещал поговорить со своим начальством и после этого сделать нужные исправления.

Когда меня вторично вызвали подписать этот протокол и на мой вопрос – как будет с исправлениями – мне ответили, что исправления делать не будем, так как они не имеют значения, и если будет нужно, то по ходу дальнейшего следствия нужные исправления будут вноситься, хотя протокол допроса от 7 июля в значительной мере и по основным вопросам отличался от написанных мною показаний от 5 июля.

Когда я перечитывал то, что было мною подписано 5 и 7 июля, то от прочитанного, от всей той кошмарной лжи, которую меня заставили подписать, я пришел в неописуемый ужас, на голове зашевелились волосы, и в это самое время следователь мне говорит, что и показания, и сам протокол допроса еще далеки от конца, что это только начало, а главное еще будет впереди, что такие вопросы, как шпионская деятельность центра, готовящиеся диверсионные и террористические акты, кто их исполнители, над кем и когда; связь с повстанцами, их сеть, организаторы и т.д.; связь с военно-фашистскими заговорщиками, как и через кого осуществлялась связь со штабом Квантунской армии и каковы были с ним оговоренные начала – это все такие вопросы, которые мы отдельно, в развернутом виде должны еще будем написать.

Услышав о таком меня ожидаемом, я не задумываясь подписал и протокол, и показания, так как написанное там в сравнении с тем, что еще принудят меня подписать ничего не стоит. И главное, что от тебя хотят, будет еще только впереди.

Впоследствии, при вызовах меня, особенно Ларкин и Семенов, угрозами расстрела, шантажированием именем Сталина и Ежова, учинением гонений на семью и т.д. требовали от меня все большее и большее количество людей, указаний на наличие различных связей с работающими в Москве или Хабаровске. А когда меня вызывал Полянин для дачи показаний на кого-либо из арестованных, и если я писал только о их плохой работе, но не писал о том, что он участник мне не известной контрреволюционной организации, и когда я говорил, что мне ничего не известно о их контрреволюционной работе, то на это он мне отвечал буквально следующее: «Ларкин велел, чтобы Вы писали о его принадлежности к контрреволюционной организации и что Вам это известно со слов или Аншина, или Хавкина».

Для поддержания нужного страха и чтобы держать меня и других в беспрекословном повиновении на следствии на протяжении всего времени , что я сижу в тюрьме, существовала целая система воздействия, в которую входило и такое, как периодический спуск в камеру сильно избитых и изувеченных на допросе людей, как-то: Хейфиц, Хазан, Щербенко, Ленчкис, Пастернак, Минцер, Розин, Казанов, Турков и другие.

Специально для этой же цели в камеру спускали людей с допроса и заставляли их по несколько суток в камере стоять на беспрерывном конвейере (Хейфиц, Пастернак, Трифонов).

На протяжении всего времени, при вызовах на допросы, из кабинетов следователей всегда слышны были матерщина, побои арестованных, их стоны и крики.

Применялся еще целый ряд других «эффективных» мер, морально и психологически всей силой давивших на меня.

Все это вместе взятое окончательно деморализовало меня и лишало меня какой-либо воли делать попытку себя реабилитировать, а наоборот - все дальше и дальше, короче говоря вплоть до суда, подписывать ложные показания и протоколы очных ставок о своей мнимой контрреволюционной работе и несуществующем центре.

Однако развернувшиеся события в стране в свете хода проверки выполнения решений январского пленума ЦК ВКП(б), подготовки и прохождения 18 съезда ВКП(б) и ряда других мероприятий по борьбе с провокаторами, клеветниками и любителями создания искусственных дел, навели меня на необходимость не ожидать суда, а сейчас сказать следствию и органам прокуратуры о своей невиновности и всей той фальши и лжи в следствии надо мной как участником контрреволюционной организации и руководителем несуществующего запасного правотроцкистского центра.

Первые шаги в этом направлении мною уже сделаны. 8 марта я был у своего следователя и сделал ему соответствующее заявление. Следователь мне ответил, что все же меня судить так (или иначе) будут, так как на меня есть ряд показаний людей, в том числе и уже сошедших с арены.

В ответ на это со всей категоричностью заявляю, что и их писанина на меня, как и моя писанина на себя и других – есть сплошная ложь и клевета, что можно и должно быть доказано мною фактами, документами и очными ставками. Это в несколько дней могло бы установить и следствие само, если бы оно хотело объективно разобраться с моим делом.

Сейчас обращаюсь к Вам настоящим заявлением и просьбой в ближайшие дни вызвать меня лично и выслушать. Обращаюсь к Вам как представителям органов прокуратуры, осуществляющей также функции надзора и контроля над действиями органов НКВД. На последнем я делаю ударение и убедительно прошу Вас, лично или через своего помощника, взять мое дело под непосредственное наблюдение и контроль. Прошу это я потому, что у меня есть реальные основания для опасения и боязни за свою судьбу, находясь в руках людей из областного управления НКВД, которые мне диктовали и принуждали писать и подписывать ими же выдуманные фальшивки, которые выдавались за истину. И в основном эти же люди находятся на работе в облуправлении по сей день. И конечно они постараются приложить все усилия и примут все меры во что бы то ни стало сохранить вымысел - о запасном правотроцкистском центре и обо мне как участнике вражеской организации и руководителе этого центра.

Также убедительно прошу Вас..., и не буду спокоен до тех пор, пока не получу от Вас сообщения, что это сообщение Вами получено.

Еще несколько строк о себе. Родился я в 1904 году в семье рабочего. Сам я тоже рабочий-слесарь. Работать начал с 11 лет. В комсомол вступил 15-летним мальчиком. В члены партии большевиков вступил в 1922 году, когда мне едва исполнилось 17 лет. 13 лет непрерывно находился на партийной работе. Партия начала меня выдвигать, и последние три года я был уже на руководящей областной партийной работе.

В своей жизни мне пришлось испробовать все «прелести» жизни при царском режиме, австро-немецкой оккупации, оккупации Антанты, весь кошмар и ужас хозяйничанья гетманщины, врангельщины и деникинщины. Этот период был предостаточным для того, чтобы плотью и кровью, всем своим разумом и жизнью соединиться со своей советской властью и большевистской партией. И с первых дней установления советской власти на моей родине я весь без остатка стал активным борцом за укрепление власти советов, стал комсомольцем и членом ВКП(б). Только при советской власти я, моя семья и многие миллионы трудящихся стали жить как люди и люди в сталинском понимании – человек.

С каждым годом жизнь становилась все лучше и лучше. Ничего другого, как только бы наша страна, руководимая партией, все больше крепла и расцветала, я не хотел. А мне говорят – врешь, ты хотел быть министром Биробиджан-го! И вот на 21-й годовщине Октября, на 20-м году пребывания в комсомоле и 17-м году пребывания в большевистской партии меня по голому клеветническому материалу действительного врага – Хавкина, арестовывают, отрывают от партии, от работы, от семьи, лишают свободы и прав гражданина СССР. И во имя каких целей? И для каких целей? Уже вышеприведенные мною «методы» допроса заставляют меня дать неправдоподобные, ложные показания о чудовищных преступлениях моих и ряда других товарищей о том, что я и они – враги народа. О, как все чудовищно дико!

Прошу, разберитесь с этой версией как подобает настоящим большевикам, и Вы вернете нашей стране и партии не один десяток беззаветно преданных и честных работников.

23 марта 1939 г. Стасюков

Документы

Книга памяти ЕАО

Стасюков Федор Александрович, 1904, урожен. г. Николаева, Украина, украинец. Зав. отделом руководящих партийных органов (ОРПО) обкома ВКП (б) ЕАО (05.07.1936-12.10.1937), и.о. секретаря обкома ВКП (б) ЕАО (12.10.1937-26.12.1937), перед арестом - зав. орготделом облпотребсоюза ЕАО. Место жительства: Биробиджан. Арест. 19.05.1938 УНКВД по ЕАО по ст. 58-1а-8-11 УК РСФСР. 21.10.1939 ВТ 2-й ОКА оправдан, уголовное дело прекращено за отсутствием состава преступления. После освобождения из-под стражи уехал на Украину в Киев, где до конца жизни работал на Киевском станкостроительном заводе. За самоотверженный труд в годы войны в 1946 награжден медалью «За доблестный труд в ВОВ 1941-1945 гг.». Умер в Киеве 23.04.1960. Архивное дело: П-83593.