Сибиряков Александр Александрович (1904)
- Дата рождения: 1904 г.
- Варианты ФИО: (псевдоним) Тайгин Александр Александрович
- Место рождения: г. Вильно
- Пол: мужчина
- Национальность: русский
- Гражданство (подданство): СССР
- Профессия / место работы: Корреспондент ТАСС.
- Место проживания: г. Москва
- Партийность: быв. канд. в чл. ВКП(б).
- Дата расстрела: 8 декабря 1937 г.
- Место смерти: г. Ленинград
- Место захоронения: Вероятное место расстрела и погребения: район Лодейнопольского лагпункта.
- Осуждение: 7 декабря 1933 г.
- Осудивший орган: Тройка ПП ОГПУ Московской обл.
- Статья: АСА, терроризм (ст.58-8, 58-10 УК РСФСР)
- Приговор: 10 лет тюр. зак.
- Место отбывания: Соловецкая тюрьма особого назначения
- Обвинение: терроризм, АСА
- Осуждение: 25 ноября 1937 г.
- Осудивший орган: Особая Тройка УНКВД ЛО
- Статья: 19-58-8, 58-10 УК РСФСР
- Приговор: ВМН (расстрел).
- Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; Архив НИЦ "Мемориал" (Санкт-Петербург); Центр "Возвращенные имена"
Возвращенные имена
В 1937 г. был включён в список второго соловецкого лимита на расстрел.
В начале декабря 1937 г. этапирован для расстрела на материк с тем этапом, в котором находился о. Павел Флоренский. До недавнего времени мы думали, что эти заключённые расстреляны 8—10 декабря 1937 г. в Ленинграде. Однако можно предположить их расстрел в районе Лодейного Поля, куда в это время выезжал «для выполнения специального поручения» П. Д. Шалыгин, помощник коменданта УНКВД ЛО Поликарпова.
См. о соловецких этапах в статье: <a href="http://visz.nlr.ru/person/show/16279">Флоренский Павел Александрович</a>
(В камере) ко мне подошел низкорослый заморыш с черными глазами навыкате, с жиденькими волосами, сквозь которые просвечивала плешь, и густым басом, что не шло к его тщедушному тельцу (невольно думалось: как в нем помещается такой голосина?).
— Вы с Лубянки два или с Лубянки четырнадцать? — задал он мне вопрос.
Потом я убедился, что именно с этого вопроса начинаются разговоры с новичком. Лубянка два — это центральное, всесоюзное ОГПУ, а на Лубянке четырнадцать помещалось тогда так называемое ПП (полномочное представительство) ОГПУ по Московской области. Мне до сих пор непонятно, почему это уж так интересовало заключенных. Степень «важности» дела и суровость приговора редко когда определялись тем, какое из этих учреждений «опекало» подследственного.
За этим вопросом обычно следовал другой:
— А давно с воли?
До ареста слово «воля» имело для меня книжный, отвлеченный, поэтический смысл. Теперь у меня с ним связывалось нечто осязаемое, насущное, но недоступное и такое желанное, что при одной мысли о воле у меня спирало в груди.
Осведомившись, кто я таков, незнакомец назвал себя:
— Александр Александрович Сибиряков-Тайгин, журналист.
Я вспомнил, что какая-то статья, подписанная фамилией Тайгин, однажды попалась мне в «Новом мире».
Я вкратце рассказал ему о своем «деле» (мысль о том, что в камере могут быть так называемые «наседки», то есть подсаженные осведомители, мне по неопытности не приходила в голову, но в мою бытность в 64 камере «наседок», видимо, и не было) и признался, что у меня гвоздем сидит в голове мысль, как переживет мой арест мать. Сибиряков сообщил, что он сидит за троцкизм, что нераскаявшихся троцкистов остались считанные единицы, что они ушли в подполье, что название их партии — Всесоюзный центр большевиков-ленинцев и что их гимн — не «Интернационал», а «Варшавянка».
— Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут, —
пробасил он вполголоса, с провидчески-мрачным вызовом, производившим, впрочем, трагикомическое впечатление по контрасту с его почти лилипутьей фигуркой, и добавил: — В двадцать седьмом году, после ноябрьской демонстрации, когда вся Бутырская тюрьма была забита троцкистами, здесь стены дрожали от «Варшавянки»!
Это была для меня новость. Жалобы Троцкого и Зиновьева на производившиеся в 27-м году аресты их единомышленников тогда не попадались мне на глаза. Я знал, что арестовывали и арестовывают монархистов, октябристов, кадетов, эсеров, меньшевиков, беспартийных интеллигентов, крестьян, священнослужителей, «бывших людей». Но что арестовывали и арестовывают товарищей по партии — это не укладывалось у меня в голове. И уж потом, когда я обжился в камере и ко мне вернулась способность думать не только о своем положении, моя мысль постоянно возвращалась к первому разговору с Сибиряковым. За что же арестовывали и арестовывают троцкистов? Какие у них средства борьбы? Сходки в лесу, письма, листовки, демонстрации. За что же тогда клеймить жандармов, разгонявших маевки и демонстрации, сажавших за участие в них и за распространение листовок? Почему школьники обязаны проливать слезы над участью горьковской «Матери»? В листовках революционеры призывали свергнуть самодержавие. А троцкисты призывают свергнуть не Советскую власть и Коммунистическую партию, а только диктатуру Сталина, свергнуть мирным путем, а не силой оружия. И почему никто не пикнул в защиту товарищей, не пикнул никто из самых «гуманных» большевиков — ни Рыков, ни Бухарин, ни Семашко, ни Луначарский?.. Только теперь я вычитал в старых газетах, что и Рыков, и Бухарин, и Томский одобряли аресты своих бывших сподвижников.
Вечером, после ужина, бессонная ночь и неприкаянность, — кроме Сибирякова, я ни с кем не познакомился в камере, я был на положении новичка, которому негде приткнуться, — довели меня до того, что я опять присел у кого-то в ногах и, уронив голову на руки, в первый и последний раз за всю мою тюремную жизнь заплакал. Вдруг кто-то погладил меня по голове. Я встрепенулся. Подле меня стоял Сибиряков. Он заметил мои вздрагивающие плечи и подошел ко мне.
— Коля, не плачьте! — Его бас прозвучал неожиданно-мягко. — Все у вас будет хорошо. И маму свою вы увидите непременно! Вот помяните мое слово!
И тут я будто переродился. Я поверил Сибирякову беспрекословно. Я улыбнулся сквозь слезы и крепко сжал его ручонку. Потом мне в Бутырках не раз бывало и страшно, и горько, и тяжко, я терпел лишения, но с той минуты я больше ни разу не впал в уныние.
На нарах многим не было места. На ночь из-под нар выдвигались деревянные щиты, и новички укладывались на них вповалку. Я лег в пальто, под голову подложил кепку и, истомленный, но и успокоенный, заснул.
Любимов Н. М. Неувядаемый цвет : в 2 т. Т. 2. – М. : Языки славянской культуры. – 2000–2004, с.75-76.
_-_visz-1.jpg){kind=small}