Диль Эдуард Пиусович (1921)

Дата рождения: 1921 г.
Пол: мужчина

Приговор: раскулачивание
Дата реабилитации: 1 декабря 1995 г.

Источники данных: БД "Жертвы политического террора в СССР"; ИЦ УВД Саратовской обл.

Биография

Эдуард Пиусович ДИЛЬ, посёлок Лысимо: «Много, очень много народу извели в те годы...» Сам я родом из Саратовской области, село Песчанка. В конце 1929 году моего отца забрали, а в начале 1930-го года пришли и нас выселили из дому. Было нас восемь детей, мать. Братья и сестры большенькие уже были, а мы с сестрой были самые младшие: мне девять лет было, ей – четыре или пять. Дали команду: выйти на улицу всей семьей. Дом опечатали, нас так и оставили на улице. Хозяйство наше забрали. У нас было тогда три лошади, две коровы, два верблюда, овец я уже не помню сколько было, свиньи, куры… И это всё конфисковали, всё, ничего даже не дали из дому вынести. Пошли жить к папиной сестре. У них маленькая летняя кухня была, там мы и ютились. Жили мы там до начала весны. Десятого марта пришли из сельсовета и скомандовали, чтобы мы собрались. Подогнали подводы и повезли нас на железнодорожную станцию. Повезли не одних, мать рассказывала потом, что шестнадцать семей в тот день из села высылали. Село большое было у нас, дворов пятьсот. Суматоха была, люди не знали, что творится, что делать, куда их отправляют. Стариков и детей на подводы посадили, повезли, а остальные пешком шли тридцать километров. Привезли нас на станцию. Там мы ждали три дня, пока формировался эшелон. Собрали нас в большом помещении, народу много, из разных сел привезли. Женщин много было, а мужиков-то не было. А когда грузить стали в вагоны, жены забастовали: не поедем без мужей, и всё! Хоть расстреляйте! 128 Смотрим: на третий день привезли мужиков. Оказалось, что все они сидели в районной тюрьме. Отец наш тоже был среди них. Погрузили нас в вагоны, несколько семей в одном вагоне. Там были сделаны нары, стояла печка-буржуйка. В вагончике семей пять было. И повезли нас на Котлас. Хлеб давали, где-то на станции остановится состав, ходит конвой по вагонам, суп принесут какой-то. Я уже не помню, сколько времени мы ехали, дней пять или шесть нас везли. Привезли в Котлас, в Макариху. Там уже была уйма народу: и русские, и немцы, и татары. Шалаши большие из жердей сделаны: раньше стоял кавалерийский полк, в них держали коней, ещё в некоторых шалашах валялся конский навоз. Нары мужикам приходилось самим сооружать. Подвезли доски: делайте. Мы жили в Макарихе до начала навигации. Народу умирало очень много, особенно детей и стариков. Потом тиф разразился, падали люди ужасно. Правда, наша семья уцелела. Я не помню, какого числа, это было начало июня или в конце мая, нас погрузили на баржу. Привезли в Козьмино, выгрузили на берегу. И как раз был такой день холодный, что даже снег выпал. Мама закрыла нас двоих с сестренкой одеялом, его нам люди дали, у нас-то ничего с собой не было. Заохала: – Как тут жить будем, тут же летом снег идёт!.. Подогнали подводы, нас развезли по деревням. Мы попали в Илецкую, там мы приютились, а всех остальных, кто был от шестнадцати лет и старше, погнали в Ледню. Велась раскорчевка, строились бараки. Паёк в деревне нам уже не давали, давали только тем, кто работал в посёлке. Я сейчас не помню, как мы и выживали, мама где-то ходила, чтото добывала. Люди добрые были местные, они выручали крепко. Никакого зла от них не ощущали, никто нам не говорил, что ты, мол, такой-сякой… Этого не было. Мы переселились в Ледню уже в ноябре того же 1930 года. Там два длинных барака сначала были построены, привезли в эти первые бараки. Я еще помню: крыш не было, а были вместо крыши жерди настелены. Когда дождь шел – лилось всё в барак. Но недолго эти бараки стояли, все мужики были брошены на стройку, пилили доски вручную, строили дома. Как дом готовый – сразу переселяли туда. Была школа, размещалась она в длинном бараке. Четыре класса. Свои же учителя, из переселенцев. Георгиевская, старушка уже, была учительницей. Мы в одном бараке с Георгиевскими жили, кухня у нас была общая. 129 Отец у них священник, вроде, был, его репрессировали, он так без вести и пропал. А их сюда отправили. Сын Николай у неё потом погиб на фронте. Не сказал бы, что учителя жили лучше. Как и все получали паёк: хлеб, крупа, рыба какая-то. Мать у меня тоже получала, когда ещё на корчевке работала. В школе парты были сделаны, наши же люди и делали. У нас и кружки были, учителя заставляли нас выступать. Был клуб, тоже в обыкновенном бараке, сцена... Голодные же были все, 1932 -1933 – самые страшные годы. Артель нам выделяла для обедов картошку и ячменную крупу, мы сами варили, дежурных из учеников назначали. Праздников первые годы и не знали, позже на Первое мая люди стали собираться в клубе, лекции читались. Молодежь в клубе собиралась, на гармошке играли. Больница была в поселке, несколько коек. Хорошая больница была, её в Козьмино вывезли, кажется. Строилась школа-семилетка, но я её уже не застал, тоже в Козьмино вывезли. Когда я мать в 1938 году вывозил из Ледни, и школу оттуда вывозили. Комендатура была, почту регулярно возили. Когда сельхозартель в Ледне образовалась, тогда люди стали помаленьку оживать. Коровы появились, лошади. Столярная мастерская большая была, оттуда шкафы, стулья увозили в Яренск. Нам, конечно, эти стулья не давали. Своя мебель у каждого была, кто как смог делал. У нас были сделаны простые топчаны. Отец мой умер в начале 1932 года. Старших сестер и двух братьев отправили работать на Речкинскую тракторную базу. Сестры там заболели тифом и лежали в Яренской больнице. Самый старший брат попал в Сендугу, там только-только был образован Сендугский лесопункт. Работал на рубке. Как-то раз повалил дерево, да, видимо, не так зарубил его, оно грохнулось на землю и сломалось. Признали как вредительство. Да какой он вредитель, если в жизни деревьев не валил, да он никогда не видал этого леса! Забрали и посадили в Яренске в тюрьму. Осудили на два года. Нам сообщили, сестра старшая меня забрала с собой, и мы с ней пошли пешком из Ледни в Яренск, чтобы повидаться с ним. Вышли рано утром, боялись, что отправят его и мы его не увидим. Пришли в Яренск, повидались. Назад тоже отправились пешком. А брат потом как-то выбрался из тюрьмы, она деревянная была, и пешком ушёл домой, в Саратовскую область. Три месяца добирался, а как-то не попался, дошёл. Два других брата узнали, что он ушёл. Их послал комендант в Шаровицы картошку грузить на баржу. А они вместо тех Шаровиц ушли домой. 130 Две старшие сестры из деревни Речка попали в Сендугу, там и остались жить. Был у нас еще брат. Из Макарихи разрешали маленьких детей домой отправлять, вот мы его и отправили. Позже он к нам в Ледню приехал. В поселке была большая столярная мастерская, он там и работал. Остались в Ледне втроём: мы с мамой и младшая сестренка. Жили трудно, особенно до 1934 года: голод был страшный, болезни. Тифразразился, люди падали как мухи. И так было: в лес идёшь, то в одном месте, то в другом люди валяются. Умерли давно и не хоронил их никто. Был от Ледни километрах в четырех ещё один посёлок, размером поменьше, чем Ледня. Наши же мужики в тридцатом году строили его. А потом привезли туда кубанцев, а всех наших оттуда вывезли. Видимо, было такое распоряжение, чтоб кубанцы отдельно жили. Много было кубанцев. И они, бедняги, почти все там умерли. В такие дела не разрешалось и вникать. Комендант,знаете, как гонял... Я помню, на корчевке женщины были, и мать уменя с ними. А как корчевали: деревянная лага, топор – весь инструмент. Деревья, которые годные, пускали на дело, а остальное жгли. И так разработали поля, что и хлеб там хорошо рос, и капуста. У капустного поля установили большое колесо. Лошадь ходила вокруг, колесо крутилось и поливалась капуста. Капуста очень хорошая росла. Так вот, они сели отдохнуть, а мы с сестрой бежим к маме. Едет комендант. Комендант был с Микшиной горы, усатый такой. Он, говорят, так и помер тут. У него плетка была. Верхом подъехал к этим женщинам и давай плеткой бить за то, что сели отдохнуть. Всякие коменданты были, из местных, деревенских их и набирали. В Ледне был Булатов из Козьминского сельсовета. Был Щипин, он слободчиковский мужик. Как вам сказать, аккуратный был. Был Курышев из Микшиной Горы. Некрасов.Там Некрасовка деревня, так он оттуда. АЩипина я возил домой в Слободчиково. Сделали тарантас, я еще пацаном вёз его с женой домой. Они там отдыхали, и я у них жил три дня. Как кучера брал меня. Охраны в посёлке не было, правда, комендант держал у себя этих, как их называли, палочники. Если люди убегали, они их разыскивали. Эти палочники сами из своих же людей, вот они-то издевались над людьми. Всякие издевательства были. В лесу палочники человека встретят: убежал или в деревню пошёл вещи на продукты менять, голод же был страшный. Найдут в лесу, убьют и там оставят. Кто работал, тот паёк продуктовый получал. У нас мать не замогла работать. Жили очень голодно, питались чем только можно. Сходим летом в лес, наберем два ведра ягод и идём в деревню, в Залужье или Шоному, там 131 променяем на картошку. Вот и живём недельку-другую. Точно так и другие люди жили. Я два года ходил по деревням, просил кусочки хлеба. Напрошунапрошу, и иду на посёлок. Потом опять неделю-две учусь. Ятак все деревни до самой Пасты облазал с одним парнем, у него родителей совсем не было. В 1935 году я ушел в Сендугский лесопункт, меня комендатура назад вернула. Я в Ледне побыл немножко и опять туда удрал. А в 1938 году мать из Ледни забрал и в Сендугу увёз, тогда уж не придирались ко мне. Я тогда еще малолетний был, на лесозаготовку рано. Так я к пароходам возил дрова на лошади, тогда же пароходы снабжались дровами. Пилациркулярка пилила, стоял колун механический. От него и возили к пароходам дрова. Пароход пристанет, деревянные лотки на берегу установлены, в них кидали дрова. А те, кто на пароходе служили, их грузили. Начальником лесопункта был Шалуванов. Он мне говорит: – Ты парень молодой, учись принимать древесину. И поставил меня на приемку. Там больше вольных работало. Но были и спецпереселенцы, переезжали из Ледни, из Уктыма, из других посёлков. Их ставили на учёт, и они работали. Но не презирали за то, что ты со своего посёлка убежал. Производство было большое: окорочный станок был, балансы и рудстойку корили, грузили их на баржи. Много народу жило. Клуб большой был, туда даже приезжал силач знаменитый Шульц. Специально для него сделали из досок нары. Он лёг под эти нары, и по ним машина проехала. Машины тогда легкие были, кабины фанерные, но всё равно тяжело. Приезжали и другие артисты. Из деревень молодежь в клуб приходила, весело жили. Там очень хорошее место было, уВычегды, мне нравилось там сидеть. Пароходы по реке ходили двухэтажные: «Гоголь», «Шевченко». Вечером идут, свет горит, так весело. Народ выходит на берега. Зелень кругом, красота! Сейчас всё нарушили. Я принимал заготовленную древесину. А тогда была раздельная рубка, хлыстами лес не возили, только в разных сортиментах, да каждый сортимент нужно отдельно погрузить. И стояло по шестьдесят человек рубщиков, не успевал за день всё принимать. И вечером домой придёшь, так надо, чтобы вечером сводка вся была на доске, вся записана кубатура. Не так, как сейчас, когда ничего не знает человек. Тогда всё надо было подсчитать, разнести в лицевые счета. А когда квитанции надо было выписывать, так я сутками сидел с керосиновой лампой. Однажды шёл в лес выписывать наряды, так все глаза-то уменя с ночи красные, видимо, не проспался, а надо идти на работу. Запольский был тогда начальником лесопункта. 132 – Что, – говорит, – Диль, лука что ли наелся? – Ты бы посидел на моем месте, еще красней моих глаза были бы. У меня была в посёлке комната, я ещё не женат был тогда. Один раз Запольский приехал на участок. Гостиниц там не было, общежития только. – Диль, я, – говорит, – у тебя сегодня, наверное, ночую. Это было на Озерном. А клопы были! – Ладно, Абрам Васильевич, спи, мне не жалко. Я пойду в общежитие к ребятам. Он вечером пришел, собрание было. Стал на ночлег устраиваться. Утром спрашиваю: – Ну, как, Абрам Васильевич, спал? – Да будь всё проклято, я всю ночь сидел возле табуретки, как ты тут живешь среди этих клопов? Потом он как дал приказание – всё побелили, убрали, вывели клопов. Тогда еще ни соревнования, ни стахановцев не было. Но сверяли, кто больше кубатуры вывез. Март – месяц ударный, всегда представителя в лесопункт высылали из района. Однажды послали к нам Шубина. Он стоял на дороге, следил, чтобы рано не уезжали из делянок-то. Я сел на колодке с парнем, домой поехали. А Шубину показалось, что рано поехали. Он хотел задержать, а тот как дал оглоблей, так в сторону и улетел. Поляков привезли, много их было в посёлках Одиннадцатый километр, на Озерном. Работали в лесу. Здесь их много погибло, на Одиннадцатом их много похоронено. Они недолго жили, потом как-то вдруг их отпустили. Я помню, что их вывозили срочно. Был приказ: поставить мотовоз с вагонами. И их всех увезли. Но много их умерло: и голод, и тяжелая работа. Да и зима суровая. Мы-то уже привыкшие были, хотя тоже с Волги приехали, но всё-таки както акклиматизировались. Но тоже в первые годы падали как мухи. Тоже много народу погибло… Велик ли поселок Уктым, а там два кладбища было. Одно – около мельницы, на этой стороне дороги, а другое там, на горе. На горе оно давнишнее, когда мы потом жили там, уже мало что было заметно. Война началась. Я как-то вечером пришел с работы, мне повестку из военкомата вручили. Утром собрали всех нас, и мы пошли в Яренск. В Яренске работали месяц, а потом увезли на мостозавод в Котлас. Сначала мост через Северную Двину был построен деревянный. А составы железнодорожные большие пошли, нагрузка выросла, стали железные фермы рядом ставить и передвигать их на эти пути взамен деревянных. 133 Самый первый поезд при мне перешел через этот мост. Нас всех выгнали смотреть на этот мост, когда поезд проходил. Он прошёл, потом назад вернулся, и тогда нам разрешили уходить. Там стояли четыре больших тепловоза, они давали электричество на мост. Их топили дровами: стояли четыре пилы-циркулярки, бригады день и ночь работали, очень много дров уходило. Состав привезут – и моментально нет его. Меня назначили ночным десятником у этих пил. В конце войны, в сорок четвёртом, была создана колонна солдат. Знаете, когда Германию брали, эти военные возили вещи себе оттуда, грабили, одним словом. Там были и майоры, и лейтенанты, и солдаты. Человек восемьсот было в этой колонне, занимались лесозаготовками для этого моста. В первый год, как прибыли на мостозавод, мы в овощехранилищах жили, кучно. А потом болезнь разразилась, так нас расформировали по двести, по триста человек. Палатки были поставлены, в них и жили, по двести человек в одной палатке. И зимой жили в них: печки стояли железные, дневальный был, топил круглые сутки. Но такого, чтобы грязь, не было. Строго было, боялись эпидемии. Стоял санитарный поезд, он каждую бригаду обрабатывал через две недели. Свободно мы там не жили, нет, свободно не давали жить. Вокруг оцепление стояло, всё оцеплено. Отдельно зона была, там особенно строго было, это для тех, кто заключенные, срока имел. У нас же были в основном немцы, мы жили на этой стороне Двины. Там карьер был, песок возили для насыпи, ещё выемка осталась. А на той стороне девятиметровая насыпь. Из карьера возили песок, на тачках. Смертность очень большая была. Я вам расскажутакую вещь. Сначала увозили покойников. Там гробы не делали…Я не хотел этого, конечно, говорить, но гробы там не делали. Вывозили людей на лошадях, копали братские могилы. Выкопают могилу, положат ряд, потом наверх ветки. Потом снова ряд – ряд, ветки… Такие похороны были. Однажды разразилась дизентерия, накопилось очень много покойников. Нагрузили на тракторные сани. Это всё на моих глазах было. Надо было через железнодорожные пути перевезти, а волокуша зацепилась за рельсу и сорвало ее. Всё рассыпались. Сразу окружили это место, конвой набежал…. Пока это всё собирали и наладили железную дорогу, некоторое время поезда остановлены были. Народу там много погибло. Если выжила половина из тех, кого привезли, это уже хорошо. А остальной народ весь лёг там. Если б хоронили всех так, как полагается, кладбище получилось бы по площади своей больше Котласа. Много, очень много народу извели в те годы… 134 Нас на мостозавод привезли вместе с младшим братом, он был столяром. Микунь тогда только расстраивалась, посёлок там строился большой. Брат попал в бригаду плотников, его забрали в Микунь. Там он и погиб. От истощения. Как в годы войны относились ко мне, как немцу? Никогда не упрекали. Я жил между русским народом, и были люди разных национальностей, никогда никто не тыкал пальцем. У меня и мать дома жила, не ощущала к себе плохого отношения. И сестра дома жила, муж у нее был русский, ничего не ощущали. И работали как весь народ. А на мосту, конечно, строго настрого нас держали. Это не секрет. Ближе к концу войны, когда немца гнали назад, мы уже свободно жили. Был клуб, был свой духовой оркестр. И мы в клуб ходили, и женщины ездили к нам. Ездили, общались. А так, чтобы упреки: ты – немец, ты – фашист, этого не ощущал. Я тогда молодой, шустрый, меня и начальник уважал. И даже я домой приезжал, во время войны домой отпустили меня. Там я работал до 1946 года. Меня не отпускали домой, но мама послала мне справку, что нуждается в помощи. Приехал домой. Мама одна дома была, младшая сестра тоже была забрана, её отправили в Куйбышев. И что же, даже три дня не дали мне дома побыть. Вызвали меня, тогда еще комендант в Сендуге был, все же мы под комендатурой жили. У меня было назначение в Талды-Курганский район. Не на Север, как многих отправляли, меня туда отправляли, на юг. А был комендантом Смирнов, пожилой уже: – Дай сюда документы – Нате. Забрал мои документы: – Иди к Запольскому, он даст тебе направление на работу. Пришел. Запольский говорит: – Завтра поедешь на Озерное. Там некому принимать лес на рубке. Утром я собрался, сел на мотовоз и поехал в Озерное принимать лес. Вот такая история моя. На следующий год, в 1947-м,женувзял изВандыша. Она была на возке, лес возила, а я лес принимал бракером. Вот и познакомился с ней, а весной 1947 года женился. Только женился, окопался, как говорится, вызывает меня райкомендант: – Вот так, Диль, придется переезжать тебе в Уктым. Я говорю: – Да я же недавно женился, куда же мне опять ехать? Но надо ехать – приказ есть приказ. 135 Жил тут в Яренске Павел Морозов, работал в комендатуре, он нас и сопровождал отСендуги. Собрались, посадили нас на подводы и – в Уктым. А какое имущество у меня было? Сам я пришел с трудармии, ничего не наработал, и у матери дома ничего нет. Картошка была, сдали в ОРС, так и не возвратили ничего. И пришлось мне в Уктыме начинать работать. Колхоз назывался «Рассвет», там Парай был председателем. Потом его перевели председателем колхоза в Богослово, оставили меня одного с этим хозяйством. И мне пришлось потом всё это ликвидировать: колхозы стали укрупнять, и я хозяйство передавал в Богослово. Всё сдал, семья моя еще в Уктымежила. Я пошел в посёлок Пантый на лесозаготовку. Это была осень 1947 года. Мастером леса был Козловский, тоже из спецпеселенцев. – Ну, куда, – говорит, – Диль, пойдешь на работу? – Куда поставят, туда и пойду. И он поставил меня на катище, на укладку древесины для сплава. Недолго мне пришлось там и работать. Не помню, уж какого числа, там снег ещё лежал. Прихожу с работы, присылают нарочного: – Диль, тебе надо явиться к коменданту. Прихожу к коменданту. Он был молодой, на стуле сидит: – Ты, Диль, вот что, завтра поедешь в Яренск. Пойдешь к Белыху. А Иван Иванович Белых работал начальником ОРСа Ленского леспромхоза. – Пойдешь к Белыху. Он тебе даст приказ: примешь подсобное хозяйство, оно организуешь в Песчанном. Там тоже посёлок был спецпереселенческий, около поселка Пантый: земля, конюшни, бараки, скотный двор – всё это там осталось. Да что, в конце-то концов, только сдал колхоз, с работой в лесопункте определился... Но ничего не поделаешь, от комендатуры не откажешься. Собрался утром и поехал в Яренск. Пошел к Белыху, он гворит: – А мне известно всё. Приступай к работе. Напечатали мне приказ, и я поехал домой, в Песчаный. Там еще люди жили. И начал я там создавать подсобное хозяйство. Привезли мне коров из Козьмино, из Вандыша привезли коров, и начал скотный двор заполнять. Большая была конюшня, мы из нее сделали свинарник. Сеяли зерновые, садили картошку, капусту выращивали. Но потом оно не к чему стало, это хозяйство. Продукты девать-то некуда: в Пантах мало народу осталось, молока много. Мы масло и творог бочками в Лысимо вывозили. 136 Был здесь такой посёлок Верхний, километров восемь от Лысимо. Там подсобное хозяйство сделали. Мне оставили восемь коров, двенадцать лошадей: будешь сено косить. В Уктымемного сена косили. И это хозяйства ни к чему стало, потому что люди завели свои коровы. Панчук директором леспромхоза тогда был. Говорит: – Давай, Диль, езжай в Тохту. Мы тебя перевезём, квартиру дадим. До меня директором подсобного хозяйства тут был Михаил Давыдович Парфенов, а он принял его от Константина Павловича Крюкова. Жена у меня не хотела ехать сюда, она всё рвалась в Верхнелупьинский леспромхоз, там у неё родственники жили, к себе на родину. Но я всё же уговорил и перевёз сюда. Дали мне этот домик, где и сейчас живу, и четырнадцать лет я это хозяйство вёл. Крупное было хозяйство: по пятнадцать бидонов молока надаивали, картошки до четырехсот тонн выращивали. Капуста была, гибрид. Мы даже в Яренск продавали силос и солому. Архиповский был директором совхоза «Яренский», в один год мы продали ему на одиннадцать тысяч рублей кормов. В Ленском леспромхозе Валентин Павлович Крюков главным бухгалтером был, а Иван Федорович Софьин его заместителем, всё время ругались: – Диль,зачем убытков мало делаешь?Нам на следующий год таких денег не дадут. Так они у меня списывали в хозяйстве всякую ерунду, только чтобы убытков было больше. В 1970 году в коммунистическую партию вступил, у меня еще партийный билет остался. В 1983 году я вышел на пенсию, и когда начали хозяйство разваливать, я переваривать это не мог, ушёл с работы. Просили меня еще поработать, но не смог. Имею за свой труд семнадцать почетных грамот, два раза сидел на Доске почета. Имел в подарок ружьё, часы, другие цененные подарки. А на родине своей, в Саратовской области, я так и не бывал. В 1946 году сестра ездила домой. Рассказывала: там, где наше хозяйство стояло, уже ничего нет. Там уже дома кирпичные, какой-то совхоз. Зачем я туда поеду? Услышал от людей о реабилитации. Не помню, кто и сказал: – Пиши, документы пришлют, что вас неправильно на Север выслали. Я начал домой писать в Саратовскую область. Нет, сначала написал в Архангельск, оттуда сообщили, что никаких сведений о выселении отца нет, только имеется материно дело, что она жила в Ледне. И ничего больше не указано. 137 Написал в Саратов. Мне прислали справку о реабилитации. Потом мне сказали, чтоб ещё раз написал туда: пусть отца реабилитируют. Прислали справку, что отец реабилитирован. И была прислана ещё одна справка, где была указана вся наша семья и говорилось, что она была незаконно выслана, что из Котласа нас должны были отправить назад и вернуть нам часть имущества. Нам должны были вернуть корову, верблюда, летнюю кухню... А раз мы все реабилитированы, значит, имеем право на получение компенсации. Жива еще сестра одна, младшая, в Самаре. Значит, мы наследники отцовского имущества. Я начал ходатайствовать. И вот уже полтора года пишу разные ходатайства. Надо было доказать судом, что действительно было конфисковано имущество. Оформил документы. Нужно судебное решение. – Выехать сюда не можете, – пишут мне из Саратова, – мы доверяем вашему местному суду. Обратился в суд. Фактически доказано, есть решение, что действительно имущество было конфисковано. Но дело в том, что отец мой нигде не фигурирует, у меня никаких доказательств нет о том, что он был репрессирован и в Ледне умер. Я опять в наш суд, в Яренск. У меня шёл один свидетель, он знал, что мы там, в Ледне, жили. И суд признал, что отец мой умер в Ледне. Эти документы отправил. Уже два с половиной месяца прошло – ни ответа, ни привета. В Ледне больше не бывал. Как в тридцать восьмом году уехал оттуда, так и не бывал, хоть и отец там на кладбище лежит. Сестра у меня в Слободчиково лежит. Вся семья разбросана: сестра в Слободчикове, отец в Ледне, мать в Казахстане, один брат в Новосибирске, другой – в Казахстане, третий – в Микуни…. И вот остались сестра младшая да я. Из десяти человек. …Как не обидно, конечно, обидно. Вот и думаю порой: семья-то нарушена, а семья-то какая была…

23 февраля 1997 года. Записано А. Дорофеевым, К. Поповым, О. Угрюмовым